Никто
Шрифт:
— Почему я должен его оставить? Зрелым мужам всегда труднее рассмеяться, чем молодым людям. Их надо смешить, чтобы они не смешили людей.
— Почему ж его здесь нет?
— Я уже раз тебе не ответил на это.
Опять слышатся металлические звуки трубы глашатая Медонта.
28. Ночь, но еще не поздняя… Опочивальня Одиссея. Он и Евриклея.
Одиссей медленно перечисляет:
— Мелантий, Песистрат, Трасимед…
— Я запомнила имена всех восемнадцати.
— Твоя превосходная память очень пригодится тебе в ведении хозяйства. Но я не цдя того повторяю себе их имена. Я хочу таким способом
— Они, конечно, ради тебя это делают.
Одиссей, несколько удивленный иронической ноткой, прозвучавшей в голосе Евриклеи, с минуту молчал. Потом сказал:
— Быстро ты меняешься, Евриклея. Я ведь еще не уехал.
— Мне же надо постепенно освоиться с той ролью, которую ты мне доверил.
— Правильно. Значит, все идет так, как я задумал.
— Да, все идет так, как ты задумал.
— Впрочем, ты ошибаешься, полагая, что они отправляются в поход только из уважения ко мне. Они еще хотят отыскать своих старших сыновей, своих наследников. Да и мысль о чудесном тронула их остывающие души. Кроме того — вот ты, Евриклея, стала бы ты завидовать моему будущему?
— Если оно видится тебе таким уж соблазнительным и манящим…
— Почему же ты закричала «нет»?
— Потому что этот юноша такой пылкий и чрезмерно в себя влюблен…
— Вот и опять ты, пожалуй, ошибаешься. Что он пылкий, страстный, это-то хорошо — благоразумие и прозорливость лишь в более зрелые годы образуют противовес. А что чрезмерно в себя влюблен? Не думаю. Юноши в его годы прежде всего жаждут преклоняться и любить. Желание быть любимым приходит позже.
— Телемах, еще будучи совсем юным, очень хотел быть любимым.
— Не говори мне о нем.
— Но ты же сказал, что отправляешься его искать и спасти.
— Достаточно того, что я сказал.
— Тоскуешь по волшебнице?
— Я сказал, для чего я должен ее найти.
Евриклея после паузы:
— Я думаю, что в этом покое и на этом ложе слова о чудесах не обязательны.
— А я думаю, что тебя ожидает немало трудностей и вряд ли тебе стоит отказываться от чудес.
— Я и не отказываюсь. Я с благодарностью приняла то, что ты препоручил меня милости божественной Афины и особому покровительству Деметры, богини плодородия.
На сей раз Одиссей не ответил. Оба долго лежали молча. Наконец он сказал:
— Я чувствую себя усталым, но не могу уснуть. Слишком много мыслей роится в голове. Выйду ненадолго во двор, подышу свежим ночным воздухом.
Зная, что ночь теплая, он хотел было выйти нагим, но сразу же передумал и надел хитон.
29. Одиссей прошел наискосок через двор. Опершись о смоковницу, ту самую, под которой он недавно притворялся спящим, стоял Смейся-Плачь.
— Ты меня ждал?
— Вернее, ты меня искал. Вот и нашел. Можешь радоваться.
— Я знал, что ты тут будешь.
— А я — что ты придешь. Долго ж ты собирался.
— Мы еще достаточно долго будем вместе.
— Если ты намерен опять отсутствовать двадцать лет. Эх, великий царь, вместо того, чтобы распутывать, ты только все запутываешь.
— Уж кто-кто, а ты должен знать,
— Да ты только и делаешь, что узлы завязываешь. Вон сколько набрал нынче конопляных канатов.
— Я никого не принуждаю. В том числе и тебя.
— Разница большая! Я буду сопровождать тебя от ума, чтобы по мере сил противиться твоим сомнительным замыслам. Они же — по глупости.
— Найди словечко помягче.
— Если желаешь, изволь. Не по глупости, а по наваждению. Они околдованы мыслью о роскошном путешествии.
— Я верю, Смейся-Плачь. Больше того, я знаю.
— Что покоришь волшебницу?
— Больше!
— Что она передаст тебе свою колдовскую силу?
— Больше!
— И сделает тебя, как ока, бессмертным?
— Возможно.
— И ты пережил бы мою смерть?
— Пришлось бы.
— А боги согласятся?
— Надеюсь. Почему бы им не оказать мне этой особой милости? Они, боги, стали бы от этого еще божественней. Люди бы их сильнее возлюбили, если бы они так уважали смертного.
— Зависть ты в расчет не берешь?
— Ее у всех хоть отбавляй. Но по сути они прежде всего жаждут преклоняться, жаждут гордых владык.
— Допустим. Но что ты станешь делать с бессмертием? Скука будет смертная.
— Смертная.
— Что ты сказал?
— Зато у меня было бы вдосталь времени, чтобы думать о будущем.
— На ложе рядом с Цирцеей?
— Есть и другие ложа, кроме как в супружеской спальне.
— Значит…
— Чего не договариваешь? Ты же знаешь, я этого не люблю.
— Прости, но твое предполагаемое, я даже сказал бы, уже объявленное бессмертие нагоняет на меня робость. Я опасаюсь, сумею ли тогда тебя развлекать и смешить.
— Нет, ты не это хотел сказать.
— Думаешь, не это?
— Уверен.
— В таком случае я забыл, что хотел сказать.
Одиссей побагровел от злости.
— Я должен тебе напомнить? — вскричал он.
— Считай, что меня нет! — крикнул в ответ Смейся-Плачь и исчез в темноте сада.
Я слишком много наговорил, — подумал Одиссей. Но тут же успокоился, сознавая, что все, что знает о нем Смейся-Плачь, как и то, о чем догадывается, никогда, ни при каких обстоятельствах не будет сообщено комулибо третьему. Слишком хорошо были известны Одиссею некие тайны шута, и он нисколько не сомневался, что и сам Смейся-Плачь об этом знает или по меньшей мере догадывается. Например, Одиссей знал, что отец шута, Пахис, по прозванию Толстяк, много лет тому назад умер не от обжорства и не от чрезмерного пьянства, но отравленный собственным сыном, ненавидевшим и отца и его грубоватый, незатейливый юмор. Молодой Смейся-Плачь, который, будучи еще подростком, выбрал себе такое имя, сам признался Одиссею таинственно многозначительными намеками на поминках после погребения Пахиса. Также замечал Одиссей, а верней, не имея точных улик, тут уже только догадывался, что время от времени и, вероятно, от рук шута погибали при загадочных обстоятельствах маленькие мальчики и девочки. Правда, подобные случаи бывали и в давние времена, и поэтому все предполагали, что дети, заблудившись в лесу, становились добычей диких зверей Пожалуй, один лишь Одиссей заметил, что все эт погибшие были калеки, горбатые, хромые или слабоумные.