Никто
Шрифт:
— Не кажется ли тебе, — спросил он, укладываясь на ложе рядом с Евриклеей, — что Смейся-Плачь имеет какие-то странные наклонности?
— Я больше бы удивлялась, будь у него какие-нибудь другие, — отвечала она голосом совершенно не сонным. — За это, наверно, ты его и любишь и он тебе так необходим.
— Означает ли это, что я люблю странности? Неужели ты считаешь, что и у тебя странные наклонности?
— Если бы я была заурядной женщиной, ты бы давно со мною соскучился и, пожалуй, не доверил бы надзора над твоими владениями.
— Это верно, — сказал он, — ты женщина незаурядная.
— Я всегда старалась все предвидеть.
— И для тебя не бывало неожиданностей?
— Предвидений много, и они разные, а происходит что-то одно.
— Я часто об этом размышляю. Происходит. Но по какой причине? Необходимость? Выбор? Или если выбор — то необходимый ли?
— Пусть Смейся-Плачь ответит тебе на этот вопрос.
— Я отправлю вопрос туда, откуда он пришел.
— Когда дети спрашивают, как построить дом из песка, взрослые им отвечают: постройте сами.
Одиссей после паузы:
— Ты что-то имеешь против Ноемона?
— Он мне нравится. Он тоже странный, даже очень. Но я боюсь, что либо ты ему, либо он тебе, либо наконец оба вы друг другу можете причинить много зла. Я часто с ним беседовала, когда навещала Евмея.
— Вы говорили обо мне?
— Мы оставались вдвоем. Он нередко провожал меня домой. А иногда поджидал на дороге.
— Он?
— Рассказывал о себе, и я — о себе.
— Были признания?
— Просто рассказы.
— Теперь-то я постепенно начинаю что-то понимать, постепенно в голове у меня проясняется. Ты хотела его удержать?
— И да, и нет.
— Удержать для себя?
— Я не хотела, чтобы он увивался возле тебя, как мотылек у огня.
— Ты боялась за него?
— Когда мотылек долго кружит у огня, он может его поколебать.
— Ты заговорила притчами, и на меня сонливость напала. Завтра похороны Евмея. Жаль, что его со мною не будет.
— Навести его в Гадесе.
— Думаю, на земле меня ждет больше дел, чем среди теней. Спи спокойно, Евриклея.
— И ты, Одиссей. Чтоб не было мучительных снов.
— Лучше бы ты мне хороших снов пожелала.
— Хорошие сны ты видишь наяву.
30. На другой день, после погребения свинопаса Евмея, чьи останки сожгли ка костре, присыпали землею да еще придавили тяжелым камнем, и сам Одиссей положил рядом с камнем постуший посох верного старого слуги — итак, после скорбного этого обряда, а также после поминок у бедной хижины умершего, куда слуги Одиссеевы принесли мясо, хлебы и красное вино из дворца, — итак, после обряда печального, но изредка взрывавшегося весельем, когда Одиссей, простясь с Ноемоном, возвращался в окружении родственников, друзей и приятелей домой, — навстречу ему вышла Евриклея и молвила:
— Твой гонец Ельпенор хочет поговорить с тобой.
— У меня для него нет никаких поручений, — хмуро ответил Одиссей, мысли которого еще витали вокруг усадьбы умершего слуги.
На что Ерриклея:
— Но он же не только твой гонец, он еще и родственник, правда, далекий, а все ж родственник. Его дед Еврилох был одним из твоих спутников в преславном плаванье.
— Помню. Это по его наущению его товарищи — хотя муки голода отчасти
— Я думаю, если он просит выслушать его, он сам тебе скажет.
— Завтра у меня тяжелый день. Я должен проследить за загрузкой корабля.
— Ты с твоим умом решишь его дело и быстро и правильно.
— Много он хочет просить?
— По его меркам, пожалуй, и много. Твоей же мерки я в этом случае не знаю.
— Он совсем молод. И уже многого хочет?
— Чуть постарше Ноемон. У него слава лучшего бегуна.
Одиссей милостиво усмехнулся.
— Ладно, раз он так быстро бегает, пусть прибежит в мой царский зал.
— Твоя воля будет исполнена, — ответила Евриклея.
И действительно, едва Одиссей уселся на богато изукрашенный резьбою трон, створки дверей бесшумно распахнулись, на пороге появился один из стражей и оповестил:
— Господин, твой гонец Ельпенор просит, чтобы ты соизволил принять его и выслушать.
— Пусть войдет, — молвил Одиссей. — Но сперва зажгите светильники, я не люблю, когда в этом большом зале темно.
И молодой гонец, переступив золотой порог, вошел в зал, полный света, хотя и отличавшегося от солнечного, но благодаря множеству светильников и огромных неподвижных статуй, отбрасывавших тени на медные стены, куда более таинственного, чем свет дневной; и хотя он был создан всего лишь людской выдумкой, впечатление было такое, будто входишь в обитель, скрывающую непостижимо глубокие тайны.
Одиссею редко доводилось приглядываться к своему гонцу — приказы или поручения он объявлял в немногих словах, как можно короче, глядя при этом не на того, кто перед ним стоял, а как бы поверх его головы. Поэтому лишь теперь, когда высокий, стройный юноша пружинистым шагом приблизился к нему по мраморному полу, искусно выложенному из красных и черных плит, Одиссей заметил, что юноша красив — удлиненное смуглое лицо, светлые, круто вьющиеся волосы и очень голубые глаза, чистые, слегка косящие, но глядящие смело.
Остановись перед тронным возвышением, Ельпенор поклонился и сказал:
— Приветствую тебя, любимец богов, хитроумный Одиссей. Благодарю, что ты соизволил меня принять, когда того не требуют мои служебные обязанности.
— Тебя зовут Ельпенор? — спросил властитель Итаки.
— Да, господин, — отвечал тот. — Такое имя дали мне, когда я родился.
Одиссей задумался, но в лице его не было печали.
— Это имя мне приятно. Был у меня когда-то товарищ, носивший такое же имя. Увы, он погиб от несчастного случая. И не сойди я с соизволения небес в Гадес и не встреть его у входа в подземное царство, никто бы и не узнал, что с ним произошло, мы не отыскали бы его тела и не могли бы почтить его погребеньем, а значит, он вовек не попал бы в царство теней. Лишь когда я счастливо вернулся на землю, мы смогли, сжегши найденные нами его останки, возвратить ему естественное право человека, дарованные богами всем покойникам.