Нищий барин

Иванов Дмитрий

Надо будет обдумать всё это как следует. Но ару жалко. Да и себя, признаться, тоже. Застрять тут одному — в этом времени, без хоть какой-то поддержки — так себе перспектива.

— Оклемался, слава Христу! — Мирон моих горестей не разделяет, наоборот, рад, что конюх ожил. — Что ж ты, охламон, решил, будто я у барина ворую? Да я его маленького на горшок сажал…

— Где телега?.. Мирон… уважь… растолкуй, а? — жалобно просит Тимоха.

— Вот дал разок в лоб — сразу уважение выказал, а то, что ни слово… дак убить хотелось, прости Господи. А тут вишь,

какой понятливый стал, — радостно щерясь, заключает Мирон, доказывая преимущества воспитания моей дворни таким нехитрым способом.

— Барин, а чего темно на улице? — Тимоха хлопает глазами. — Мы расшиблись?

— Вот дурень! — Мирон в сердцах опять треснул конюха по лбу, повергая того в беспамятство.

— Да прекрати его бить! Чтобы пальцем не тронул больше! — шиплю я, чтобы не разбудить женскую часть, находящуюся в доме.

Но те уже проснулись. И Катька и Фрося любопытными птичками высунулись из своих каморок.

— Ой! — испуганно сказал Мирон. — Да не трону я его. Вот те крест!

— Блядь! Сука! Что ж ты, козлина неумытая, руки распускаешь?! — очнувшись, гневно разразился Тимоха… Или Адам?

— Да я тебя, вошь… — опять замахнулся Мирон.

— Не трожь! — торможу здоровяка и тот опять по-детски ойкает.

— Хьё суна клел ву! — в сердцах бросает конюх, а я с облегчением осознаю — мой незадачливый коллега-попаданец вернулся!

Мой сосед по даче в прошлой жизни, армянин с темпераментом, часто так ругался, когда по мобильнику разговаривал. Это выражение означает: — мол, «Мне на тебя плевать», «Не боюсь тебя», «Да ты кто такой, вообще?» Что-то типа того, только ещё и в презрительном тоне. А значит, ара опять со мной!

— Бамбарбия? — всё же спрашиваю пароль я.

— Кергуду! Бля-я-я… Что ж так башка болит, а? Мирон — собака бешеная! Ворюга! Барин, давай его продадим! Хотя за такого идиота много не дадут.

— Ну вот, опять испортился — на собачьем «лаится», — с грустью рассматривает свой кулак Мирон. — Не крал я! Дубина ты! А Купил!

— Не ври! Барин тебе что, топор продал? — не верит ара.

Вступаю в разговор и разъясняю ситуацию:

— Да не барин ему продал, то есть — не я! — голос мой уже срывается — устал от этой ночной неразберихи. — Он у Ваньки Мокрого струмент купил, чтобы потом в Буе продать…

— Тьфу! Прицепилось это слово «струмент»! Да идите вы оба… к бую! Марш спать! И чтобы друг с другом больше не ссорились и впредь разговаривали вежливо! Или вообще молчите… Иначе, видит бог, продам Велесову, не раздумывая. А перед этим ещё и по десять плетей всыплю!

— Да он и трех не выдержит! — презрительно буркнул Мирон и, обиженно поджав губы, поперся к себе в закуток.

А вот в его каморке я бывал! Такая же небольшая комнатка, как у Матрёны, но с окном в огород. Я частенько через то окно, будучи пацаном, сбегал из дома, когда родители наказывали. Маленький был — а вот ведь, помню! Странно: тело чужое, а память — как своя. Сегодня обязательно схожу на погост, проведать могилки родных.

Утром за завтраком рассказываю всё, как было, Тимохе.

Тот сначала не верит, а потом натурально пугается.

— Знаешь, а мне показалось — ну, когда очнулся — что кто-то большой и добрый смотрит на меня…

— Это Мирон, наверное, и смотрел, — прикалываюсь я. — Он у нас большой, и иногда даже добрый…

— Тебе бы всё поржать, — обиделся ара. — А мне вот страшно сейчас стало!

— Ну раз страшно, идём на погост, — говорю я, вставая из-за стола и стряхивая с колен крошки. — Хочу могилку родителей проведать. Заодно потом в церковь зайдём — помолимся за твое очередное спасение!

Тимохе, вижу, эта идея не по душе. То ли боится кладбища, то ли боится признаться, что боится. Но все же кивает в согласии:

— Струмент надо взять, лопату там, грабли…

— Ещё раз услышу «струмент»… Черт — бить-то нельзя… Во! К столу своему барскому больше не позову! Говори по-русски!

— Я армянин! — не моргнув глазом, гордо напоминает Тимоха.

М-да, хрен его чем напугаешь!

Этот погост — или, может, кладбище… я, признаться, и сам не уверен, как правильно назвать — был не так уж и велик. Размером примерно с футбольное поле.

Местами виднелись ухоженные могилки с крепкими крестами, но хватало и забытых, почти исчезнувших в траве. Когда-то кладбище было огорожено, но со временем изгородь развалилась. Дорожка, по которой я шёл, была почти заросшей — корни деревьев, влажная листва, мох под ногами.

Шёл медленно, осторожно обходя могилы, у которых, похоже, уже давно никто не бывал.

Некоторые кресты осели, обломились и склонились, напоминая старичков, согнувшихся от времени. И всё же в этом было что-то умиротворяющее. Как будто само место говорило: «Не спеши. Здесь никто не спешит».

Ара сопит сзади, и моего умиротворения, похоже, не ловит.

Могилки моих родителей располагались чуть в стороне — не вплотную к прочим захоронениям, а ближе к полуразрушенной часовенке. Место тут самое казырное — на пригорочке, а значит, не топит их. Здесь, в уединенном уголке, чуть прикрытом березами, было еще тише, чем в остальной части погоста.

Подойдя ближе, мне пришлось признать правоту Тимохи — стру… инструмент тут точно нужен. Оградки нет, всё заросло уже густой и высокой травой. Отцова могильного камня даже не видно из-за неё и мелкой поросли березок. Проклятый староста — и чего он не следит-то! Впрочем, я и сам хорош…

Два памятника — строгие, без лишнего пафоса, покрытые мхом и серым налётом дождей. Один накренился немного вбок, другой был чуть подмыт у основания. Буквы на них ещё читались, хоть местами их уже съела сырость.

Могилки родителей были единственные на всем погосте с каменными надгробиями. Мамин посвежее — это ясно. Отцову уже много лет, но он богаче отделан. Искусно выбитое на камне лицо витязя на коне казалось смотрит на меня с одобрением — мол не вешай носа, сын! Живи! А вот мамин памятник без портрета — только аккуратно выбиты даты и имя. Наверное, мама денег не пожалела для своего мужа, а вот я…