Низина
Шрифт:
После провозглашения партии он начал вести двойную жизнь. Жил в двух измерениях, подчинялся двум сводам законов. В одном из этих миров он был женат на Гори, жил в родительском доме, старался своими приходами и уходами не вызывать подозрений, преподавал, вместе с учениками в школе проводил простейшие лабораторные опыты. Слал бодрые письма Субхашу в Америку, делал вид, будто бросил участие в повстанческом движении, будто его революционный пыл охладел. Лгал брату в надежде, что это поможет им снова сблизиться. Лгал родителям, чтобы оградить их от волнений.
А в другом мире — в
В заранее условленное время он пришел в переулок, где был намечен акт расправы. Нападение произошло средь бела дня, когда полицейский шел в школу забирать после уроков сына. Это был его выходной день на службе. День, когда он, как удалось установить с помощью Гори, не должен был иметь при себе оружия.
На собраниях своего звена Удаян с товарищами старательно изучал, как правильно наносить ножевой удар в живот, как правильно определить точку ниже ребер. Они хорошо помнили слова Синхи, сказанные им перед самым его арестом: революционное насилие это всего лишь ответ насилию со стороны государства. Что это вынужденная суровая мера, средство в борьбе за освобождение, в борьбе за счастье народа.
Тогда в переулке он чувствовал себя спокойно и уверенно. Он видел, как потемнела от крови рубашка у полицейского. Видел изумленный взгляд, выпученные глаза, гримасу боли на искаженном лице. А потом полицейский просто перестал быть врагом. Перестал быть мужем и отцом. И больше уже не напоминал того блюстителя порядка, который когда-то сломанной клюшкой для гольфа стукнул маленького Субхаша по спине возле ограды «Толли-клаб». Он просто умер.
Чтобы убить его, понадобился всего лишь обыкновенный нож, каким режут фрукты. Нож, а не заряженная винтовка, чье дуло целилось сейчас в голову Удаяну.
Зарезал полицейского не Удаян — он только находился рядом и смотрел. Но его роль в этом задании была тоже важной. Когда все произошло, он наклонился, обмакнул руку в кровь убитого врага и вывел на стене буквы партийной аббревиатуры. Он писал буквы, и кровь липкой струйкой стекала по его запястью все ниже и ниже, до самого локтя. А потом они побежали.
И вот теперь он стоял на краю низины, в двух шагах от квартала, где прошла вся его жизнь. Был октябрьский вечер. Неделя накануне праздника Дурга-Пуджо. В Толлиганге смеркалось.
Его родители униженно умоляли полицейских пощадить его, твердили, что он ни в чем не виноват. На самом деле они просто не знали о событиях, в которых он участвовал, о делах, которые он совершал.
Руки ему связали за спиной, веревка больно врезалась в кожу. Так больно, что он ни о чем больше не мог думать в тот момент. Ему приказали повернуться спиной.
Бежать или сопротивляться было поздно. Поэтому он просто ждал, стоял спиной к своим родным, представлял их себе, но
Но потом он все-таки увидел в последний миг своих родителей. Вернее, их ноги, когда ему велели поклониться и попросить у них прощения. Резиновые домашние шлепанцы отца. Подол материнского сари.
Одной только Гори он все-таки сумел заглянуть в лицо — изловчился в тот момент, когда ему связывали руки. Он просто не мог без этого уйти от нее навсегда.
Он понимал, как дурно поступил с ней. Лгал ей, использовал ее. Но ведь он любил ее. Любил эту девочку, помешанную на книгах, равнодушную к своей красоте и даже не подозревавшую о ней. Она собиралась прожить свою жизнь одиноко, но с тех пор, как они познакомились, он уже больше не мог жить без нее. И вот теперь он покидал ее навсегда.
Или это она покидала его сейчас? Она смотрела на него сейчас так, как не смотрела раньше никогда. В этом взгляде читалось разочарование. Словно она пересмотрела заново всю их совместную жизнь и теперь видела ее по-другому.
Его затолкали в полицейский фургон, тот завелся и поехал. Сейчас его повезут куда-нибудь за пределы города, будут допрашивать, потом пустят в расход или бросят в тюрьму. Но мотор вдруг выключился, фургон остановился. Дверца открылась. Его опять выволокли наружу, на поле, куда они с Субхашем столько раз бегали играть в футбол.
Ему не задавали никаких вопросов. Развязали руки и приказали поднять их над головой.
— Идти медленно! — услышал он приказ. — После каждого шага останавливаться!
Он сделал, как ему было приказано. Шаг за шагом все удалялся от них. «Иди к себе домой!» — крикнули они. Но он понимал: они просто ждут, когда он выйдет на идеальную линию прицела.
Вот один шаг, потом другой… Он начал считать эти шаги. Сколько еще их надо будет сделать?
Он с самого начала знал, на какой риск шел. Но только пролитая кровь того полицейского решила все. Эта пролитая кровь стала и кровью Удаяна. Тогда в переулке над мертвым телом полицейского он чувствовал, как его собственная жизнь начала неотвратимо убывать. С того момента он уже просто ждал, когда его собственная кровь тоже прольется.
Он услышал, как что-то молниеносное разорвало ему легкие. Звук, подобный хлынувшей воде или порыву ветра. Звук принадлежал незыблемым силам мироздания и теперь его из мироздания забрал. Теперь его окружало полное безмолвие. Ненарушаемое ни единым звуком.
Но он был не один. Перед ним стояла Гори в сари персикового цвета. Она немного запыхалась, на блузке под мышками проступили пятна пота. Это был яркий день, они стояли у кинотеатра во время перерыва. Первую часть сеанса они пропустили.
Она приехала к нему на свидание — еще пока не жена, а просто возлюбленная, — чтобы дождаться вечера и посидеть-помиловаться где-нибудь в укромном уголочке под покровом темноты.
Волосы ее блестели на солнце. Ему захотелось взять их в руку, почувствовать на ладони их шелковистую тяжесть. Они не просто блестели — переливались на солнце радугой.
Напрягая поврежденный слух, он старался разобрать, что она говорит. Он сделал навстречу к ней еще один шаг, выбросил дымящуюся сигарету.