Ночь без права сна
Шрифт:
Из-за дощатой перегородки кто-то громко откликнулся.
— Обработай политического! — и к Руденко: — Марш, вон она дверь…
Цирюльня — сумрачный закоулок с одним зарешеченным окном. Цирюльник из воров, направляя бритву, как собака над костью, тихо прорычал:
— Часы есть?
— Ни часов, ни кошелька, — проговорил Руденко, устало опускаясь на табурет.
— Мария — грешница и пресвятая дева! — присвистнул вор, приближаясь с бритвой в руке. — А разве ты не из господ?
— Физиономист…
— Господ всеми фибрами не перевариваю! — худощавое бесцветное лицо вора искривилось в злой гримасе. — Вчера ведут меня назад в камеру, вдруг… О, Мария — грешница и пресвятая дева! Навстречу сам Цезарь со свитой! Вот по ком веревка давно плачет. Идут, нашего брата-вора не здравствуют. Цезарь — он из дворян. Ему тут кофе по-турецки сегодня подавали. Камера ему и свите отдельная… Ему прокурор-судья, что друг-брат, небось, вместе кофе по-турецки с коньячком лакают, бисквитами закусывают. Этот вдоль по каторге не загремит… Живет, как граф! Особняк с парком… Балы задает, карета, лакеи из тех, что с кастетами ходят…
Заслышав голоса за перегородкой, цирюльник молча принялся за дело.
Пяти минут не ушло на то, чтобы обезобразить голову Руденко, выбрив половину волос.
— Оно, конечно, не шик-блеск-красота! — покачал головой «мастер», беззлобно похихикав. — Вот как на суд-приговор-решенье повезут, все наголо сбрею. До суда приказано политических — этаким фасоном!
Руденко нашел в себе силы пошутить:
— В земле черви, в воде черти, в лесу сучки, в суде крючки — куда уйти? Свидимся еще, без суда не казнят!
— Казнят и без суда… — невольно срывается с губ вора. Хотя в душе он ругает себя за такую неосторожность, но отступать поздно, и он выбалтывает до конца. — Ежели кинут к «усердствующим»…
Кованые сапоги стражника стучат совсем близко, но Руденко еще должен узнать, где находятся камеры политических. Он тихо спрашивает. И цирюльник, озираясь на дверь, успевает выдохнуть:
— На верхних этажах…
«На верхних этажах…» — стучит в висках Руденко, когда его ведут по длинному гулкому коридору второго этажа.
— Стой! — неожиданно скомандовал усатый стражник, а другой, звеня связкой ключей, подошел к двери под номером тринадцать.
«К уголовникам!» — прожгла страшная догадка.
— Не войду! — решительно заявляет стражникам Руденко.
— Что так? — язвительно спрашивает тот, что позвякивал ключами. — Или от «чертовой дюжины» сдрейфил? Ха-ха! Так нигилисты, известно, ни бога, ни черта не боятся…
— Требую к политическим!
— Ах ты, сволочь! — стражник бьет Руденко прикладом винтовки. — Я тя укрощу!
— Не имеете права избивать! Не войду!
— Бывалый. Знает, где ихняя
— Не упорствуй, сволочь! — ударом карабина Руденко вталкивают в камеру и прежде, чем за ним захлопывается тяжелая, кованая железом дверь, успевают сообщить:
— Политический!
В лицо ударила смрадная духота, сжала горло, стало трудно дышать.
Шум голосов, кашель, смех, вздохи стихают, только под стеной у окна надрывно плачет кто-то, обхватив голову забинтованными руками. И кто-то на него злобно кричит:
— Заткнись! Не то так засвечу! Болит — так стучи, просись в лазарет…
Сырая, узкая камера с каменным полом и двумя зарешеченными оконцами под самым потолком напоминает конюшню. На фоне густо-черных стен лица заключенных кажутся белыми как у мертвецов. Пелена вонючего махорочного дыма сизым пологом колышется над головами.
Руденко отходит от двери, рукавом полосатой куртки вытирая кровь с разбитых губ.
— Что, барин, от недочеху нос заложило?
Грянул смех.
Низкорослый, крепкий, как бык, угрюмого вида бородач с дешевым медным крестиком на шнурке, почесывая голое пузо, пристращал:
— Смотри, нигилист, начнешь шамать не перекрестившись — прибью.
— Грозит мышь кошке, да из норки! — рассердился Руденко. Он знает цену дерзости и удали в глазах ожесточившихся, беспощадных людей, погрязших в пороках. — Хватит кривляться, меня не запугаешь!
— Видом орел…
— И умом не тетерев — обрывает Руденко.
— Нахрапист!
— Во-во! Коли требуху не выпустят, назад явится… — звереет вор.
Целый день бездельничая, скучая, воровская братия, привыкшая к самым жутким зрелищам, обрадовалась случаю поразвлечься.
— Всыпь ему! — подливает кто-то масла в огонь. — Борода, ты же не боишься никого, кроме бога одного! Давай!
Руденко весь внутренне сжался. В это время из скопища тел на полу раздался какой-то недовольный, сонный голос:
— Борода, вроде бы ты беззуб, а с костями сгложешь! Подойди, есть разговор.
«Мишка! — Руденко разглядел знакомое лицо со шрамом на лбу. — Даже трудно поверить такому великодушию судьбы…»
Мишка пошептался с Бородой, приподнялся на локте и дружелюбно подмигнул Руденко. По его какому-то едва уловимому знаку воры вдруг улеглись спать, кроме Бороды и кавказца, который что-то перекладывал из одной части сумки в другую.
После той ночи в степи Руденко больше не видел Мишку, — парня погнали к «почетным». «Почетными» называли провинившихся арестантов, которых гнали в первых шеренгах, навстречу ветру и непогоде. Для этих была первая пуля в случае неповиновения: попытка к бегству — и конец!