Ночь без права сна
Шрифт:
Сейчас Руденко вдвойне был рад: Мишка уцелел да еще и выручил. Кто знает, чем могла кончиться схватка с Бородой. Правда, не подозвал, сам не подошел… Но это вполне понятно, парень не хочет подвергать себя лишней опасности. В его мире живут по своим неписаным законам. Мишку, видно, тоже страшит ночь, иначе зачем бы воры улеглись спать. Нет, Борода больше не вызывает беспокойства, но как угадаешь среди этой враждебной среды, кто может стать твоим палачом, выполнить чью-то злую волю… Не для того ли стены этого проклятого места черны, чтобы они никогда не могли засвидетельствовать чинимых здесь преступлений? Надпись, начертанная
Руденко еще не знает, что ожидает здесь «этих» (политических). Даже глухой карцер — каменный мешок, где днем и ночью падают с потолка тяжелые холодные капли и ледяная, мертво давящая тяжесть сводит заключенного с ума, не может конкурировать с ужасом камеры, где политических заражают сифилисом, туберкулезом. Пусть «эти» заживо сгнивают!
Когда «этих» бросают к «усердствующим», надзиратели прикидываются глухонемыми. Уголовники заставляют жертву «искать пятый угол» или «сажают на камень». После этого — конец! Никакая медицина не поможет. Следов истязания — никаких, а смерть уже неотступно стоит за плечами.
«Жаловаться? Ишь ты, каналья! Да кто тебе поверит?» И стражнику ничего не стоит расквасить лицо заключенному, выбить зубы.
Экспертиза? Помилуйте, хотя политические очень редко содержатся в одной камере с уголовными, но бывает… Политический, которого уголовные «подвергают экзекуции», сам виноват… Есть свидетели… «Свидетели» всегда наготове: «Да, хулил бога и царя! Подбивал убпть стражу и бежать из тюрьмы!» А вот за клевету на тюремные порядки — марш в карцер!
А закон? Закон?!!
Ответа нет.
Безмолствуют черные стены «дома ужасов» — немые свидетели бесчеловечных избиений, тяжелых увечий, убийств…
Каждый час может быть последним
Прислонившись спиной к стене, Руденко полудремлет, настороженный, как птица. Вдруг что-то падает ему на колени. Открыв глаза, взглянул вверх. Мимо, даже не повернув головы, прошел Борода, направляясь с котелком к баку с водой. И Руденко, незаметно пряча за спину сверток с едой, догадался, что в камере есть «глаза», которых Борода остерегался.
Через полчаса измученный голодом Руденко, так и не дождавшись, когда будут раздавать мутный тюремный чай, съел кусок брынзы, завернутый в лепешку вместе с какой-то ароматной зеленью. Конечно, это Мишка «конфисковал» у кавказца.
«Надо сейчас поспать, чтобы ночью никто не смог застигнуть спящего — беспомощного и покорного», — думает Руденко. Он закрывает глаза, но сон уже прошел.
— Господи-боже! — громко завздыхал сосед. — Каторгу дали, жду этапа…
Он вслух вспоминает все: и то, как хозяин выжимал все соки работой по четырнадцать часов в сутки, и как принуждал его Маняшку спать с ним, а не то прогонит мужа, дети с голоду помрут… Не выдержал — замахнулся на хозяина. Но дорына [6] он не крал! Нет! Нет! За что же в участок? За что околоточный в живот и куда попало? Правда, озверев от побоев, околоточному скулу своротил… Маняша, голубка, все чисто до нитки из дому продала, последние башмаки с детей сняла… Завязала денежки в платочек да к господину следователю на квартиру, люди добрые адресок дали… Да торг без глаз. Хапнул господин следователь денежки, а кто видел?
6
Приспособление для ковки колесных втулок.
Руденко рассмотрел рассказчика — это тот, с забинтованными руками.
«А эти кто?» — старается определить Руденко, прислушиваясь к разговору только что проснувшихся двух ближайших соседей. Они сидят на дорогом одеяле из пушистой верблюжьей шерсти, зевают, потягиваются. Один молодой, холеный, второй — лет шестидесяти, с золотыми зубами, похожий на дога.
— Да, вспомнил. Когда поведут на прогулку, через стражника дай знать отцу, чтобы он выписал из Москвы Плевако, — сказал золотозубый.
— Кого?
— Вся Россия знает Плевако, а он не знает! Если твой родитель — табачный король, так Плевако — король адвокатов. Светило! Помню, пару лет назад, я (эффектный жест — с головы до ног!) только что от лучшего портного, еду в столицу сорвать крупный банк. В картежной игре я не имею равных себе, если, конечно, не считать Цезаря… Этот человек — кумир всех законников… — поморщился. — В «мокрых делах» — тонкая, ювелирная работа. Даже на смертном одре обманет смерть. Двадцать семь побегов из тюрьмы… Обаяние, остроумие, образованность…
— Ты забыл о Плевако!
— Да, да, Плевако. Приезжаю в столицу, а там у всех на устах: «Громкий процесс! Священник — преступник! Защищает Плевако!» Короче, вся знать спешит на суд, как в театр. Я тоже. На скамье подсудимых довольно благообразный священник, а по делу — уйма преступлении! И главное, он ничего не отрицает: да, я виновен… Встает прокурор. Речь его гасит все искры надежды на оправдательный вердикт. Тогда поднимается господин Плевако и начинает очень короткую свою речь: «Господа присяжные заседатели! Дело ясное. Прокурор во всем совершенно прав. Преступления подсудимый совершал и в этом сознался. О чем тут спорить? Но я обращаю ваше внимание вот на что. Перед вами сидит человек, который тридцать лет отпускал на исповеди все ваши грехи. Теперь он ждет от вас: отпустите ли вы ему его грехи?» И сел. Что ты думаешь? По данному делу был вынесен оправдательный вердикт. Вот какое чудо может сотворить господин Плевако!
— Но у меня… «изнасилование и убийство»! — взвизгнул молодой.
— Ах, утехи младости бездумной! — захихикал старый шулер. Казалось, он истощил свое красноречие, но нет:
— Друг мой, я еще тебе послужу. У меня хватка — во! — сжал большой костлявый кулак. — Конкурентов в бараний рог! На этих нелегальных, что ходят «в народ», у меня тоже нюх — ни один на фабрику не проскочит… Скорее попадут в казематы, в Сибирь!
«Доброму гению» обещается лучший прием, даже место управляющего.
— Со мной, мой мальчик, — вдохновился шулер, — ты узнаешь все прелести жизни. Махнем в Париж… Правда, кто-то сказал: во Франции нет зимы, нет лета и нет нравственности. Но нам это… Ха-ха-ха!
От чувства отвращения у Ярослава на лбу выступила испарина, тошнота подступила к горлу.
Два арестанта внесли долгожданный бидон, а еще двое — хлеб. Только благодаря расторопности Бороды Ярославу перепал ломоть ржаного хлеба и кружка ячменной жижи. Всем никогда не хватало, случалось, что в страшной давке вспыхивали ссоры, драки.