Ночь без права сна
Шрифт:
Три недели спустя группа арестантов подошла в Одессе. И здесь тоже по всем дорогам рыскали своры жандармов. Значит, преследователям пока не удалось напасть на след беглецов.
Еще несколько дней — и неожиданно впереди засверкало море, залитое солнечным светом. Недалеко от берега чайки охотились за рыбой, то падая вниз, широко распластав белые крылья, то с ликующим криком взмывая вверх.
Проплыли две большие рыбачьи лодки.
И от свежести легкого морского бриза, шума набегающих волн, которые, ударяясь о прибрежные камни, рассыпаются высокими фонтанами
…Море ласково плещется у каменистого обрыва. На днище опрокинутой лодки сидят с удочками трое мальчуганов.
— Сла-а-а-вик! — откуда-то сверху доносится тревожный женский голос.
— Это опять попадья. Она нам всю рыбу распугает, — угрюмо роняет взъерошенный, вечно сопливый Тишка, сын дьяка Лаврентия. — И чего она, Славка, так боится, когда ты на море?
Славик не любит, когда неряшливый Тишка называет его маму «попадья». Попадья толстая, курносая, и глаза у нее белесые, как у совы. Это жена батюшки Феофана, который живет в Феодосии. Славик ходил к ним с папой…
— Христом богом молю, сыночек, не бегай к воде. — Тоненькая, совсем как девочка, только что в длинном платье, мама чуть не плачет.
— Не бойся, мама, я не утону, я умею плавать.
Вот умытый, причесанный, в чистеньком отглаженном костюмчике, Славик идет с мамой в церковь. Он горд, что его маму так уважают: все люди с ней здороваются, и по их ласковым взглядам он понимает, что они любят его тоже.
Нет, Славик не все понимает, о чем говорят с мамой рыбачки, но ясно одно: говорят они о священнике, значит, об отце.
Отец… Он запомнился большим, русоволосым, с бородой и усами. В его живых карих глазах часто вспыхивали искры сдерживаемого смеха. Устремив на человека свой добрый взгляд, проникавший, казалось, в самую глубину души, он умел успокоить, обнадежить.
После смерти матери отец замкнулся в себе, и Славик обрел неограниченную свободу.
Спозаранку, наскоро позавтракав и схватив кусок хлеба, он убегал к рыбакам, где пропадал весь день. Как все мальчишки, участвовал в уличных баталиях, в горячке боя кидался камнями, не давал спуску обидчикам. Одним словом, умел постоять за себя.
И каждый день наблюдал горе рыбацкое, которому, подобно морю, казалось, конца нет.
Как-то вечером, играя с товарищами в прятки, Славик вбежал во двор и присел под стенкой у открытого окна мазанки. И тут он услышал, как кто-то в комнате сказал:
— А ваш поп, если хотите знать, опаснее пристава!
По низкому густому голосу Славик узнал дядьку Савельича.
— Ты уж не бери греха на душу, Савельич. Истинный хрест, наш священник — добрейший человек. В эпидемию скольких людей от смерти спас, а его жена жизни своей не пожалела.
— Да?
— Таких людей поискать надо.
О, как мальчик был благодарен, что рыбаки не давали его отца в обиду.
— Уши вянут вас слушать! — усмехнулся Савельич. — Что господин Любенко, скупая у вас оптом рыбу, держит вас за горло, вы знаете. Что он нажил миллион на вашем горбу — вы тоже знаете. Что пристав, прохвост и
Потрясенный открытием, Славик сидел под окном будто пригвожденный. Его отец приносит беднякам зло!..
Славик бежал домой, захлебываясь слезами. Но, увидев сгорбленную спину отца, мальчик украдкой вытер кулаком жгучие слезы. Впервые его сердце не открылось перед отцом…
Как бы прогоняя нахлынувшие воспоминания, Ярослав провел рукой по лбу.
«Свидетели» всегда наготове
Арестантов пригнали в Одессу.
У ворот тюрьмы, где, несмотря на строжайший запрет, толпилось сердобольное простонародье, какая-то бедно одетая старушка, видно из последнего, протянула Руденко вместе с дешевым калачиком гривенник: «На баньку, родимый…»
Застигнутый врасплох этой добротой, он пришел в замешательство.
— Примите, — шепнул товарищ по этапу, бывший учитель. Он едва стоял на ногах, его мучила лихорадка. Учитель бы отстал, упал, если бы всю дорогу его не поддерживал Руденко.
Ярослав бережно взял гостинец, затем наклонился и по-сыновьи почтительно поцеловал седую голову старушки.
— Язва, мор, чума! — завопил нагрянувший Семиглавый Змей. — Пошла вон, бабка! — и отшвырнул старую женщину в толпу.
Семиглавый Змей отсчитал сотню арестантов, в которую попали Руденко и учитель. Их загнали во двор. Здесь уже чернела гора железа от предыдущей сотни арестантов, с которых сняли кандалы.
После тщательного обыска Руденко толкнули к кузнецу. Тот лихо сбил на кандалах клепки и — о блаженство! Ярослав избавился от четырнадцати фунтов цепей, которые месяцами носил на себе днем и ночью…
Тот, у кого нашелся гривенный, покупает мочалку, осьмушку мыла и — «марш в баню!»
Уж и полдень минул. Опустела баня. Арестантов развели по камерам, а Руденко пятый час стоит в предбаннике в чем мать родила. Ноги подкашиваются, его то знобит и тело покрывается гусиной кожей, то бросает в жар от вскипающей ярости, которую не выплеснешь в эти гнусные рожи! Они только и ждут повода…
Стражники уселись на лавке перед Руденко, дымят махоркой, хихикают, тюкают. Ярослав догадывается: это подленькая месть Семиглавого Змея.
Наконец появляется громила с прокуренными темно-рыжими усиками. Негодующе подбоченясь, он нарочито сердито рявкает на зубоскалок. Тогда одни из них, этакий пышущий здоровьем жеребец, давясь от смеха, наклоняется, достает из-под лавки охапку полосатого арестантского рубища, деревянные колодки и бросает под ноги Руденко.
— А прическу на фасон «нигилист», — наглая ухмылка усача, — только по особому заказу. Эй, цирюльник, ты уже есть?