Ночь без права сна
Шрифт:
Стахур сел.
— Вы хотели меня видеть?
— Да, — тихо произнес арестант, пронзив Вайцеля пристальным взглядом. — Я еще утром хотел вас видеть…
— Мне передали, но я был как раз занят, — дружелюбно сказал Вайцель. — Значит, согласны?
— Да.
— Вот и чудесно! Только зря поссорились со мной. Я уверен, что вы умный человек и поймете, кто ваш настоящий друг. Итак, вы согласны помогать нам бороться со смутьянами и бунтовщиками. Имейте в виду, я вас не считаю таким. То, что вы оказались вместе с ними, я объясняю случайностью. Рабочие выступали против Калиновского, который…
— Конечно, я случайно оказался среди них. Они выступали против хозяина-поляка. И этого хозяина, и этих рабочих я… я ненавижу!
— Можете ненавидеть поляков сколько вам угодно, никто вам мешать не станет. А вот рабочих… Вы можете их тоже ненавидеть, однако о вашей ненависти никто не должен знать, кроме меня. Рабочие-поляки должны считать вас своим другом. Так и вам будет лучше и нам…
Стахур в знак согласия кивнул головой.
— Вы до конца держались с ними, никого не выдали, чем завоевали их уважение. Они вам вполне доверяют.
— Вы так думаете?
— Я не только думаю, а располагаю совершенно точными сведениями. Полиция на основании предположений выводов не делает. Предположение — трамплин к расследованию, но выводы можно делать только на основании неопровержимых фактов.
Вайцель взял с письменного стола несколько листков, которые он только что прочел, и передал Стахуру.
— Прочтите и сами убедитесь, каким авторитетом вы пользуетесь у рабочих.
С любопытством и некоторым недоверием Стахур взял протянутые Вайцелем листки. Наверху справа было написано: «Секретно!», а посредине — «Донесение надзирательной службы по камере сорок один «А». Далее шла подробная запись разговора двух рабочих о Стахуре. Фамилии рабочих были знакомы Стахуру, и такая подробная запись их разговора удивила его.
«Будто надзиратель сидел в камере вместе с ними и слышал все, — подумал Стахур. — Иначе быть не может». Ему стало не по себе. «Неужели и меня подслушивали?» — подумал. И если бы Степан Стахур был побрит. Вайцель, конечно, заметил бы, как тот густо покраснел.
«Боже мой, какими словами я поносил Вайцеля! Неужели и это записано? А теперь он сидит передо мной и так вежливо разговаривает. Ничего не скажешь, хитра машина тайной полиции. Нет, он не злопамятен, этот Вайцель… Но хитер! Я ему нужен, вот он и любезен. А в душе… черт его знает, что у него там в душе! Интересно, что написано тут?» И Стахур быстро прочел второе и третье донесение. Они имели то же содержание, что и первое: рабочие, арестованные в связи с пожаром на бориславском нефтяном промысле барона Рауха и пана Калиновского, представляли Степана Стахура героем.
«Но как они подслушивают? Надо хорошо осмотреть камеру, не пристроен ли в стене какой-нибудь аппарат». И вдруг его осенила новая догадка: «Может, все это сфабриковано? А может, написано их агентами из арестантов? Очень просто, вот так, как меня, поймали и заставили».
Стахур еще раз просмотрел донесения, которые держал в руках, и убедился, что все арестованные, которых пригнали сюда этапом из Борислава,
— Так вы убедились, пан Стахур, какой вы имеете солидный авторитет? — спросил Вайцель.
— Выходит, что так…
— Вам нужно сохранить и укрепить его. На этом будет основываться паше с вами сотрудничество. Вы можете считать себя на свободе, однако неделю вам придется оставаться здесь. Я вам объясню после… А сейчас нам надо совершить маленькую формальность.
Не сводя со Стахура серых цепких глаз, Вайцель молча положил перед ним исписанный мелким почерком лист бумаги.
— Я должен подписать? — спросил Стахур, прочитав бумагу.
— Да. После вашей подписи наши отношения станут официальными.
«Вот дьявол, заранее знал, что я соглашусь на его предложение», — подумал Стахур и не колеблясь расписался.
Вайцель взял документ, сложил его вчетверо и спрятал в нагрудный карман.
Новый агент
Вайцель давал последние наставления новому агенту:
— Я вызову вас только по вашему сигналу. Сигнал такой: во время обеда, когда в камере будут раздавать пищу, будто невзначай протяните руку с миской, перевернутой вверх дном.
Когда все было закончено, Вайцель приказал отвести Стахура в камеру, откуда недавно перевели Большака и Лучевского.
Зажав под мышкой котомку с вещами, Стахур в сопровождении надзирателя шел по узкому лабиринту тюремных коридоров с множеством дверей по обо стороны. Тускло светили керосиновые лампы. От недостатка воздуха пламя в них еле-еле мерцало.
Несколько раз Стахур натыкался на кирпичные выступы, неожиданно выраставшие перед ним на поворотах коридоров. Привыкнув к полумраку, он пошел увереннее, замедляя шаги только на поворотах.
— Стой! — сонным голосом остановил Стахура надзиратель. — Лицом к степе!
Зазвенели ключи, загремел железный засов, и вдруг надзиратель рявкнул:
— Не оборачивайся! Кому говорю: не оборачивайся?!
— Не ори, нынче ты на коне, а завтра рылом землю будешь рыть, — огрызнулся Стахур, все же успев рассмотреть номер на двери камеры: 41 «А».
Разбуженный шумом, Богдан Ясень прислушался.
«Будто голос Стахура», — встрепенулся он.
— Что-о? А ты, пся крев!..
И Богдан узнал голос надзирателя Малютки.
За этим «что-о?» должен был последовать удар, а затем потерявшего сознание Стахура Малютка втянет в камеру и бросит на пол. Богдан Ясень осторожно подкрадался к двери.
В самом деле, надзиратель по привычке хотел пустить в ход кулаки, но помешала боль в забинтованной правой руке. На этот раз он ограничился угрозой:
— Ты еще меня узнаешь, малютка!
Стахур и не подозревал, чем угрожает ему непослушание надзирателю. Это был верзила с широченными плечами, в полтора раза выше человека с нормальным ростом, иронически прозванный арестантами «Малюткой». Что касается кулаков, то силу их арестанты испытывали на себе почти каждый день.