Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь
Шрифт:
Тут он скорчил гримасу. Марина покраснела, он ее просто оглоушил. Михоэлс вдруг посерьезнел.
— Теперь ты все знаешь. А я знаю еще кое-что: наш великий вождь товарищ Сталин с тебя глаз не спускает, так ведь?
Марина промолчала. Михоэлс глядел на нее испытующе.
— Я должна уехать из Москвы завтра вечером.
— Хм-м… Мало времени… Но попробуем устроить. Паспорт у тебя с собой?
Она достала из сумки заветную книжицу с гербом на обложке, без которой советскому гражданину не ступить и шагу. Михоэлс ее внимательно пролистал.
— Отлично… А не хочешь ли ты поучиться актерскому мастерству в Биробижданском
— В Биробиджане?..
— Знаешь такой город?
Вот такая ирония судьбы. Еще б ей не знать! Узнала еще десять лет назад, когда «папаша» Калинин поднял рюмку водки в честь создания еврейского национального района в сибирской глуши. Именно той ноябрьской ночью, когда и начались ее беды.
— Вижу, что знаешь. Тем лучше, не надо ничего объяснять.
— Это невозможно… — пробормотала Марина.
— Отчего же нет? Мне доверили подбирать для него актеров. Я, можно сказать, король еврейской сцены. Каких артистов считаю нужным, тех и отправляю в Биробиджан. А вообще, Еврейская автономная область — потрясающее начинание! Воплощение многовековой мечты… Хотя бы на короткое время…
— Но я ведь не еврейка.
Брови Михоэлса комически взлетели.
— Совсем не еврейка. Я знаю, мне и об этом Люся поведал.
Маринино смущение его забавляло. Разумеется, он намекнул на ее дурацкую болтовню. Марина опустила голову, ее щеки пылали от стыда.
— Но не страшно. В Биробиджане не только евреи. Во всем мире другие народы разбавлены евреями, а там евреи — гоями.
Михоэлс расхохотался. А потом заговорил, смежив веки, теперь скрывая выражение глаз.
— Конечно, тебе надо будет выучить идиш. Да и вообще освоить еврейскую культуру, нравы, взгляд на жизнь, привычки, которые, я знаю, тебе когда-то были не по душе. Но люди меняются и вкусы меняются. Каплер меня уверял, что, как ни странно, у тебя в характере много еврейских черт. В истинную иудейку ты, разумеется, не превратишься, но с ролью еврейки, уверен, справишься…
Марина не нашла что ответить. Михоэлс откровенно веселился. Его смех был невероятно заразителен. Недаром этот великий актер умел заставить зал смеяться, когда надо плакать.
Он вновь посерьезнел. Ласково взял Марину за руку.
— Я тебе прямо сейчас дам первый урок. Вот пример еврейского взгляда на жизнь, который впитывается с молоком матери. Гой, если с ним стряслась беда, ищет у окружающих сочувствия, а еврей — имею в виду настоящего еврея — от нее просто отмахнется. Скажет себе: «Да, со мной случилось несчастье, но ништ гедейгет!» — то есть: «Ну и ладно!» А знаешь, почему?.. Конечно нет, откуда ж тебе знать? Да потому, что он только и думает, что о своем дне рождения…
Михоэлс лукаво улыбнулся. Марина не понимала, о чем речь, но он уже заразил ее своим весельем.
— Спросишь, почему настоящий еврей так ждет своего дня рождения? Потому что в этот день ему, как у нас принято, пожелают: «Биз ундерт ун цванцик!», то есть: «Живи до ста двадцати лет!»
Михоэлс сделал паузу. Маринино лицо выражало легкое недоумение.
— Эта цифра, сто двадцать, не с потолка взята, столько лет прожил библейский Моисей. Значит, и на твоем дне рождения тебе пожелают дожить до возраста Моисея. А знаешь, почему? Конечно нет, откуда ж тебе знать?..
Михоэлс встал с кресла. Теперь он, изображая клоуна, заговорил писклявым голоском:
— В этот день весь народ собрался, чтобы поздравить
Тут Михоэлс расхохотался так бурно, что и Марина не удержалась от смеха. Она хохотала безудержно, до слез, а Михоэлс, хотя и смеялся, но глаза у него оставались серьезными.
— Неважно, еврейка ты или нет, моя девочка, — начал он, опять устроившись в кресле. — В Биробиджане об этом не спрашивают. Не еврейка, так станешь! Если твои друзья правы, для такой артистки, как ты, изобразить еврейку — раз плюнуть! Всему научишься. Выучишь идиш. Неплохо бы вдобавок иврит. Это может пригодиться. Ты поймешь, кто такие евреи. Поверь мне, не так уж трудно нас понять. Но я тебя посылаю в Биробиджан при одном условии: ты там будешь прилежно учиться актерскому ремеслу. Станешь тем, кем и должна стать, — большой артисткой, чтобы я мог тобой гордиться. Большой еврейской актрисой, которая никогда не теряет самоиронии. Эту цену ты должна заплатить за право принадлежать к нашему народу. Для нас Биробиждан — это новый Израиль! Мы должны прославить эту землю, испытывать гордость, что мы евреи. Вот что самое главное!
Вашингтон, 23 июня 1950 года
Комиссия выслушала Маринин трехчасовой монолог, ни разу ее не прервав. За эти три, если не больше, часа ни Кон, ни Маккарти, и вообще ни единый член Комиссии не встрял с каким-нибудь дурацким вопросом. За всю историю КРАД такого еще не случалось.
Никсон и Маккарти хищно оскалились, когда Марина говорила о своих антисемитских выпадах. Кон время от времени все же порывался задать вопрос, но Вуд, всякий раз остановив его взглядом, поощрял женщину:
— Продолжайте, мисс.
И Марина спокойно продолжала с того места, где остановилась. Надо сказать, что еврейская байка позабавила почтеннейшую Комиссию. Возможно, эти парни тоже рассчитывали дотянуть до ста двадцати.
Короче говоря, Марина устроила великолепный спектакль. Но он ее вымотал. Стали заметней темные круги под глазами. На вчерашнем заседании ее подхлестывала ярость, а сегодня она под конец немного скисла. Иногда начинала бормотать себе под нос, так что приходилось напрягать слух. Иногда ее взгляд становился рассеянным, будто она уже не видит зала, погрузившись в глубины своего прошлого. Ее руки дрожали.
Время от времени Марину так захватывали чувства, что у нее сжималось горло, мешая говорить. На ее щеках выступили бисеринки пота. Чем дальше, тем Марина чаще поправляла свою заколку в волосах, словно этот жест ее успокаивал. Иногда стискивала пальцами виски, будто чтобы унять смятение, которое она старалась не показывать.
Это не было похоже на актерство.
А может быть, все-таки умелая игра?
Ведь временами казалось, что Марина намеренно форсирует голос, наигранно улыбается, слишком уж проникновенно обращает к тебе свои синие очи. Чуть театрально смотрелась и ее манера простирать руки, развернув ладони. На них не было и следа прежних ран и мозолей, которые, видимо, Каплер успешно вылечил. В эти моменты можно было запросто представить Марину на сцене. Но мгновение — и ее речь делалась сбивчивой. Уже не ощущалось игры, а только страдание и горечь.