Ночь умирает с рассветом
Шрифт:
— Да кто же такой, Антонидушка? Всех парней знаю, не замечала, с кем ты...
— После, подружка. Давай лучше поговорим о наших детях.
Обе рассмеялись. Луша разлила чай, поставила на стол чугунок с молоком.
— Пойдешь утром на уроки, занесешь ко мне маленького: «Лушенька, поводись... Пущай с твоим играет». А я сразу: «Оставляйте, Антонида Николаевна, чего там, свои же люди... И вечером приносите, сегодня комсомольское собрание, тятенька с ребятами позабавится»
Антонида вздохнула:
—
Луша посмотрела на подругу, словно вспоминала ее и никак не могла признать.
— А я, Антонида Николаевна, — сказала она с затаенной гордостью, — порешила записаться в большевистскую партию.
Подруги разговаривали за самоваром, а Егор Васин ехал по широкой степи, думал невеселую думу. И степь вокруг тоже была невеселой, пожухлые травы, прибитые заморозками, черный лед в канавах и рытвинах, нахохлившиеся, сердитые сопки вдали. Холодный ветер гонит навстречу бездомный куст перекати-поля...
Егор думал, как сказать родителям Дамдина о гибели сына. Приятно принести в дом радостную весть, тяжело сообщить о горе... Как их утешить, какие слова подобрать и можно ли вообще чем-либо облегчить родительские страдания? Ему, Егору, горько — погиб муж его дочери, а им он сын — надежда и радость, ему отдали они всю свою жизнь...
Конь плелся шагом, Егор не подгонял его — не на крестины спешить, не на свадьбу... Цырен звал в гости, а он является с черной вестью... Заставил себя приободриться немного, когда уже въезжал в улус.
Егора встретил Цырен, обрадовался, крикнул жену и дочь, они убирали навоз в загородке для коров. Долгор приняла повод, дочка Должид стала расседлывать коня. Откинули полог, зашли в юрту. Она покрыта толстым, лохматым войлоком, порыжевшим от времени. Внутри полумрак, свет падал только сверху, где отверстие для дыма. Посередине нежарко горел очаг, у стены стояла темная божница с глиняными, закопченными фигурками богов-бурханов. Егору показалось, что грязные, неумытые боги спесиво и зло поглядывали на людей. Перед ними стояли бронзовые жертвенные чашечки с угощением. Может, богам не по нраву жертвенное приношение, может, они от него воротят глиняные, отбитые носы?
В полумраке виднелась кровать, закинутая серым овчинным одеялом, был еще низенький столик, расписанный хитрыми узорами. Егор догадался, что раскрашивал его какой-то умелый лама, может, столик стоял когда-то в бурятском храме — дацане... У стены напротив стола — высокий сундук. Возле входа — столик с полочками для чугунов, чашек, на нем стояли деревянные корытца, в которых подают вареное мясо. На стене висели уздечки, старые халаты-тэрлики, женские
Войлоки сложили один на другой, получилось сидение. Цырен усадил на него дорогого гостя, начал обязательный при встрече разговор:
— Хорошую ли траву накосили на зиму, сват?
Егор, который знал многие бурятские обычаи, пробасил:
— Какая нынче трава, когда дождей не было... До рождества сена не хватит. А как ваш скот?
— На своих копытах бродит пока. Думаю, перезимует... — Цырен закурил. — Как живет наша дорогая невестка Лушахон?
— Привет вам послала, угощение...
Егор развязал узелок, вынул что привез, кроме бутылки.
Должид поставила на стол перед гостем арсу, молоко, масло, хлеб, налила деревянную чашку зеленого чая. Старая Долгор куда-то вышла, скоро вернулась, принесла кусок мяса, положила в чугун вариться. На столик у двери поставила туесок, видно, с молочной водкой — аракой. Егор догадался: мясо и вино она заняла у соседей.
Цырен заговорил с женой по-бурятски, протянул ей Лушину румяную шанюшку, вторую подал дочери. Должид откусила, улыбнулась:
— Амтатэй...
Цырен перевел:
— Хвалит. Говорит, вкусно.
Заговорили о том, что нового в улусе.
— Дондок Цыренов появился, — рассказал Цырен, — как сумел выбраться из тюрьмы, не знаю. И Бадма пришел... Оба еще злее стали. Ламы в дацане говорят, будто их боги оберегают... А Бадарму из улуса Будагша в городе крепко засадили. Обиженным прикидывался, а сам у них за главного...
— Зашевелились, значит?
— Ага... Чимит, который у Бадмы батраком, проведал: грозятся поубивать всех, кто за новую власть, разорить наши очаги. А у вас в селе как?
— Тихо пока. Нефед, Лука, Андрюха Сидоров попервоначалу хорохорились, теперь вроде присмирели. Но глядеть за ними надо, конечно... Мы партийную ячейку у себя наладили. Хоть и мало нас, а силы сразу словно прибавилось. Лушка в партию хочет.
— Бабы раньше только детей рожали, — не то осуждая Лукерью, не то радуясь за нее, сказал Цырен.
— И я то же говорю.
— Скорей бы Дамдин возвращался...
— Ежели кулаки что затеют, — торопливо перебил свата Егор, — посылай ко мне вершего, живо прискачем, в беде не бросим.
Он не мог сразу сказать свату о Дамдине...
— Когда сынки-то наши вернутся? — снова вздохнул Цырен. — Мы вон новый халат сшили Дамдину.
Мясо сварилось. Долгор выложила его из чугуна в деревянное корытце, поставила на стол, принесла чашки, туесок. Цырен налил араки сначала Егору, потом себе, брызнул по капле на все стороны, бросил кусочек мяса в очаг: по обычаю принес жертву богам.
— Мэндэ, — сказал он. — Выпьем за здоровье твоих сыновей, за здоровье Дамдина... Как они живут, как воюют, не слышал?