Ночь умирает с рассветом
Шрифт:
— Мы будем жить вместе? — счастливо засмеялась Антонида. — Ты мой муж, да? Пусть у нас будет корова... Захочешь, разведем овец, коз, свиней... Стану ходить за ними. Все сделаю, только прикажи. — Она склонилась, погладила его редкие волосы. — Ты будешь счастлив. И я счастлива. — Она засмеялась нежным, девичьим смехом. — И наш сын будет счастлив.
— Чего ты сказала? — Василий приподнялся, сел.
— Наш сын.
— Не мели, беспутная.
— У нас будет сын.
Василий лег, закрылся с головой одеялом и больше не сказал ни одного слова. Антонида посидела, поплакала и ушла, хлопнув
За ночь приморозило, чуть припорошило снежком. Старики сулили, что зима будет ранняя и студеная. Ветер гнал по дороге легкие белые бурунчики, сметал их в канаву.
На телеге сидели Нефед, Лука и Василий. Разговаривать на ветру не хотелось, ехали молча, покуривали. По очереди слезали с телеги, шагали рядом, — чтобы согреться.
В большом селе Воскресенском у Луки и Нефеда было много знакомых. Остановились у мельника Серафима Леонова, к которому у них было дело. Вошли в просторную избу, перекрестились у порога. Хозяева засуетились, усадили гостей за стол. Пока толковали о погоде, о мелких деревенских новостях, хозяйка собрала перекусить. Серафим, тощий, вертлявый мужичонка, собрался в кладовку за самогонкой, Лука остановил его:
— Не мельтеши. Мы припасли.
Чинно выпили, заели жирной соленой рыбиной, хрустящими огурцами, розовыми скользкими рыжиками, крутыми яйцами.
— Хороша самогоночка.
— Первач.
— Рыжики, как живые, сами проскакивают.
Настоящего разговору не получалось. Лука, Нефед и Серафим выпили еще, под горячую картошку с мясом. Василий воздержался. Раньше всех первач стукнул толстого Нефеда: на лбу выступили крупные капли пота, он стащил с плеч куцый пиджак.
— За товаром еду, — вяло проговорил он. — Торговля, никакого прибытку... Хоть волком вой.
— Завоешь тут, — сумрачно согласился Лука. — Большевики, язви их... Хозяйству полный разор.
Серафим осторожно подступил к главному:
— Наши, слыхать, все отступают... Семенов в Чите манифесты выдумывает, звонкими словами прельщает. Сила пока за большевиками, выходит... А мы посиживаем, хвосты поджали.
— Выжидаем.
— Чего выжидать? Красные и так на шею уселись, не вздохнуть.
Василий перестал есть.
— Мне все одно, какая власть, — сказал он, — абы хорошая жизня была. У меня богатое хозяйство содержалось, а теперь кто я? Бобыль... Этой красной власти многие поперек дороги встанут. — Он поспешно прибавил: — Я не о себе, вообще это, к слову.
Лука дробно рассмеялся:
— Дома ты куда смелее был.
— На тайной вечере господней, при затрапезной беседе с учениками своими, Иисус Христос не ведал темной души Иудиной.
— Эва, завернул, — изумился Серафим. — Нас трусишь? Не пужайся, не выдадим. Свои мы, большевиками обиженные.
Василий промолчал, Нефед же вдруг оживился, заговорил.
— Мы так понимаем, — зашептал он, — без толку сидеть нечего. А то дождемся новой беды, похуже... Вредить надо большевикам, пропади они пропадом. Так надобно: они построят, а мы сломаем... Они в другую сторону кинутся, а мы им палку в колеса.
— У нас в деревне школу построили, — напомнил Василий.
— Сжечь! — взвизгнул Лука. — Который раз говорю: сжечь.
— А изловят? — Нефед
Василий шепотом повторил слова, слышанные в городе от лысого:
— Изловят, не помилуют.
В избе стало тихо. Лука дрожащей рукой налил всем по чарке.
— Как сынок у тебя пожинает, Лука Кузьмич? — спросил вдруг Василий. Он словно забыл, о чем они только что говорили.
— Чего ему, — махнул рукой Лука. — Дурак он дурак и есть. Приберет господь, я пудовую свечку поставлю...
— Пошто ты о сыне так? — Василий с осуждением посмотрел на Луку. — Бога не боишься... Куска сыну жалеешь, что ли?
— Какой там кусок, — рассердился Лука. — Живу в смертном страхе, того и гляди пожар учинит, по миру пустит. Спички от него прячем, поджигать горазд. Лонись чуть всех нас живьем не спалил, вместе с избой. Поджег, стена полымем занялась, едва уняли. Невступный идиот. Верно говорят: чужой сын дурак — смех, а свой дурак — смерть.
Лука хватил свою чарку, заел рыжиком, сердито спросил Василия:
— Тебе какое до него дело? Чего меня растравляешь?
— Ничего я, так, — усмехнулся Василий. — Мне-то что... Видение недавно было, вот и вспомнил.
— Какое еще видение? — расхохотался Нефед. — Баба голая?
— Не, — Василий свел вместе белесые брови, насупился. — Быдто Иисус Христос спустился с неба, прямо, понимаешь, в Густые Сосны. Не по земле переступает, а плывет по воздуси...
Нефед расплылся в улыбке, зажал рот рукой.
— И говорит нам с вами Христос своим божьим голосом: благословляю на святую битву с антихристом. Ничего, мол, не жалейте для господнего дела, не ропщите, и да воздастся вам сторицею.
— Брешешь ты, — поморщился Лука. — А мы уши развесили.
— И дал мне господь вот этот коробок, — Василий вытащил из кармана коробку спичек. — И возвестил он: вложи коробок в руку безгрешного, безвинного отрока, пущай он сотворит суд мой, — Василий перекрестился. — Доподлинные слова господни передаю...
Стало совсем тихо, мужики отрезвели, со страхом посмотрели на Василия. Нефед взял у него коробок, протянул Луке, хмуро сказал:
— Отдай своему болвану. Он и есть отрок безгрешный, безвинный, Иисусов избранник. Пущай сотворит суд господень.
— Чего удумал, паря? — осипшим голосом спросил Лука, отстраняясь от коробка. — Он же сам сгорит, погибнет... Дите же.
— Какое он дите, — тем же хмурым голосом возразил Нефед. — Бревно он безмозглое. И не погибнет, дураки живучие. Из самого пекла выскочит. А не выскочит, не велика утрата, свечку поставишь на помин души.
— Дите... — простонал Лука. — Сын он мне.
— Дурака поймают, какой с него спрос, — усмехнулся Нефед. — Давайте еще по чарке, мы под капусту не пили.
Еще летом, когда Антонида выйдет бывало из дому, за ней бежали деревенские мальчишки, цеплялись девчонки, тащили на берег озера, где склонилась к воде кустистая черемуха. Антонида рассказывала о школе, о там, как они станут учиться. Когда вернулась из города, ребята чуть не каждый день собирались у нее под окном, просили показать книжку. Антонида приносила букварь, усаживалась на лавочке, читала сказки. Будто, всамделишная учительница...