Ночь умирает с рассветом
Шрифт:
И взрослые стали с ней куда сердечнее. Никто не называл поповной, величали Антонида Николаевна, а то и учительницей.
«Какое доброе, ласковое слово — учительница, — с тревожной радостью думала Антонида. — Какое хорошее слово... Придут ко мне незаметные, немножко испуганные, любопытные дети... Все им интересно, все хочется узнать. Смотреть будут на меня во все глаза...»
Когда стало холодно, несколько раз прибегали к ней домой: Антонида заметила, что у нее дома они стеснительные, робкие, им вроде не по себе. «Как-то будет в школе?» — забеспокоилась она.
Последнее
— Скоро нам в школу, Антонида Николаевна? — спрашивали ребята.
— Скоро теперь, — торопливо отвечала Антонида. — Потерпите... В ноябре.
Лукерья тоже часто заговаривала о школе. Недавно зашла, долго сидели, дружно беседовали о разных делах. Перед уходом Луша сказала:
— Я ведь вот за чем приходила... Письмо от братишек получили, мы с тятенькой даже распечатать боялись: вдруг какая беда стряслась. — Она засмеялась. — Ничего у них, будто все ладно... Диму только куда-то перевели. А Кеха и Ванюшка и правда из ума нас выбили: их в самую Москву посылают, на какие-то главные курсы, на командиров однако... Не пойму, чего их туда несет...
— Это же здорово! — возбужденно проговорила Антонида. — В Москву... Боже мой, даже во сне не привидится...
— Может, самого товарища Ленина повстречают, — щеки у Луши зарделись. — Владимира Ильича... Вождя мирового пролетариата. Подошли бы к нему, рассказали как у нас... Мол, живем ничего себе, помаленьку налаживаемся. Школа новая, Антонида Николаевна учительница.
— Ну уж... Очень ему интересно.
— А как же! Даже непременно надо ему знать. Пущай порадуется... Ко мне взрослые парни и девки ходят, в один голос ревут: хотим учиться! Правда... Я говорю, Антонида Николаевна согласная будет вас обучать. Днем с ребятишками, а вечером с вами. Если товарищу Ленину рассказать, он знаешь, как похвалит тебя?.. Правильно, скажет, затеяли...
Антонида Николаевна рассмеялась, легонько обняла Лушу.
— Ленину не надо про это, — сказала она. — Неизвестно еще, как у нас получится. С детьми я буду, конечно, а со взрослыми, не знаю как... Не успеть мне, пожалуй... Тетради проверить, подготовиться к урокам... Потом ты же знаешь...
— Ничего, — одобрила Луша. — Трудненько будет, понятное дело. После мои Кеха с Ваней из Москвы прибудут, пособят тебе. Они же образованные заявятся...
Подружки расстались на крыльце. Луша медленно спустилась по ступенькам и вдруг вспомнила:
— Забыла ведь... Сколько у меня всякой всячины накопилось, даже запуталась. Ведь Петька домой собирается!
Только ушла Лукерья, вернулся Антонидин родитель — распаренный, злой. Закричал с порога:
— Какого лешего, прости господи, сидишь сложа руки? Из сил выбиваюсь, по дому от тебя никакого толку. Капусту нынче сам солил, грибы один собирал. Голубицу не доварила, погляди в кладовке, — вспучилась, из логуна лезет. Погубила ягоду... Иди, постылая, перебери в сарае рыбу, слежалась она, топором не разрубить.
Антонида собралась было огрызнуться, но засовестилась: ведь верно,
— Ладно, папа, сейчас сделаю, я с этой школой и правда все дома забросила...
Антонида понимала, что не школа тут виновата. Только Василий в голове у нее. Он отбил от дома, от отца, от всей жизни. Тяжелая забота, неизбывное горе... Антонида плакала чуть не каждое утро: ведь скоро будет всем заметно, не скроешь...
Скорей бы все устроилось, было как у других: твердо, определенно. Василий какой-то непонятный: то очень ласковый, то вдруг грубый. Сколько раз заговаривала, что пора жить вместе, скоро из дому не выйти, смеяться станут. Ничего не хочет знать... «Ладно, говорит, залеточка. Придет и наше время».
Жизнь в деревне всегда на виду. О каждом ведомо, как он живет, в чем нуждается, о чем думает. Лукерье был не совсем понятен Василий Коротких. Ясно, что бедняк, перебивается с хлеба на квас, но кто он, как жил до Густых Сосен? Спрашивала отца, он тоже ничего не мог сказать. Подобрали в тайге больного, голодного и все. Рассказал, будто бежал от семеновцев, что они захватили его в суматошное военное время. Если бы из богатых, если против советской власти, зачем было бежать от белых, убивать свояка, маяться одному в лесу... И тут в селе болезнь его подорвала, ничего не посеял, даже картошки не посадил. Лука и Нефед выручают пока, но они известно какие люди — за так ничего не дадут, после обдерут до последнего, работать на себя заставят, с ними только свяжись. Поп подсобляет ему маленько... Василий тихий, ни в какие дела не лезет, живет незаметно. Все о боге разговаривает. Ну и что ж, пускай, кому от того вред?
Другие деревенские тоже так думают: спокойный, безвредный человек. После болезни ни к какому настоящему делу пока неспособен, вызванивает на своей колокольне, ему это лучше, чем сидеть сложа руки.
Лукерья шла от Калашникова, с заседания партийной ячейки, ее первый раз туда позвали. Через несколько дней великий праздник — третья годовщина Октября. В новой школе будет сходка. Отец говорит, надо рассказать всем в деревне, что наконец-то Чита освобождена от семеновцев. Вот радость-то какая, скоро мирная жизнь.
После сходки будет торжественное открытие школы.
Лукерья шла мимо глухого, высокого забора, которым огородил свою избу Лука. Вспомнила с грустью, как робко стучалась когда-то в его калитку, просила корму своей подыхающей корове. Дети у него какие... Парень, однако, совсем большой стал... Лука не выпускает его за ворота. Когда ни пройди мимо, за забором тихо, словно все вымерли или ходят на цыпочках. Жена у Луки все болеет, говорят. Непонятная жизнь за глухим забором. Сам-то все копит богатство, а на что оно ему? Кому оставит?