Ночь Ягуара
Шрифт:
На прикроватном столике горел ночник, а миссис Паз, в цветастом голубом халате, лежала на кушетке, словно мертвая, уронив на пол одну руку и одну ногу. Из ее руки выпал номер «People en Espanol», на одном ухе болтались зацепившиеся дужкой очки. Во сне она похрапывала и присвистывала.
Хотя Паз и прожил с ней восемнадцать лет, он не часто видел свою мать спящей. В его сознании она всегда была бодрствующей и деятельной, побуждающей к действию его, полной яростной, щедро растрачиваемой энергии. И вот он видел перед собой последствия этой расточительности – полное изнеможение. На него накатила волна нежности и сострадания, и он подумывал уже о том, не стоит ли тихонько, на цыпочках, уйти и оставить бедную женщину в покое, когда она неожиданно проснулась.
Мгновенная, словно
– Ну что? – спросила она, мигом убрав очки и сев на постели.
– Что ты имеешь в виду под «что»? Я твой сын, навещаю тебя в выходной день.
– Амелию привез?
– Нет, она в школе. Послушай, мама, я пришел, потому что мне нужна твоя помощь.
– Деньги?
– Нет, с деньгами все в порядке. Тут речь о делах духовных.
Она на некоторое время задумалась, затем потерла лоб над бровями.
– Сварю-ка я кофе, – сказала она и удалилась на кухню.
Они уселись за старый, исцарапанный стол, который он помнил со времен бедности, и за чашкой горького варева он рассказал ей о снах, своих и Амелии, о пятнистом звере, о том, что, по его мнению, происходит с его женой. И о том, как отдал девочке свой амулет, енкангуэ, полученный от нее много лет назад.
– Это было неразумно, – сказала, выслушав его, мать. – Енкангуэ делается для одного, определенного человека.
– Знаю, но она была напугана, и как бы то ни было, но это, похоже, сработало. С тех пор как я дал ей амулет, кошмары прекратились.
– Тебе следовало бы прийти ко мне.
– Ну вот я пришел к тебе, mami. Мне нужен набор для всей семьи. Понимаешь, тут и эти сны, и это пророчество, которое получила Амелия, и смерть, которую принял мой… Кальдерон: там тоже не обошлось без огромного кота.
– Твой отец, – уточнила она.
– Ну, честно говоря, я не могу думать о нем как об отце. Я имею в виду, сам-то он всю жизнь считал нас за мусор.
– Тебя – да. Но не меня.
– Что ты имеешь в виду? Я думал, ну… когда тебе нужны были деньги на наше первое заведение, он воспользовался этим…
Она вперила в него гневный взгляд.
– Вот, значит, какого ты обо мне мнения, сынок. Считаешь свою мать шлюхой, которую купили, дав ей денег, чтобы завести торговлю?
Паз почувствовал, как к его щекам приливает кровь, однако взгляд ее выдержал.
– У тебя не было выбора, – сказал он.
– Ты ничего об этом не знаешь.
– Ну так расскажи мне, бога ради!
Она отпила глоток кофе.
– О, наконец он спрашивает, по прошествии лет этак тридцати. Ладно, раз спрашиваешь. Хуан Кальдерон любил меня, и я любила его. Он был плохим человеком и любил на манер плохих людей, не так, как ты, но тем не менее это была любовь. Он все время хотел меня, и я хотела его. Разумеется, у этого чувства не могло быть будущего, но наша связь продолжалась семь месяцев. Понимаешь, для Кубы того времени это было обычным явлением: богатый белый молодой человек заводит себе темнокожую любовницу и практикуется в любовном искусстве, пока не женится на подходящей белой девушке, которую присмотрят ему родители. Так я оказалась беременной, и ты, сынок, не должен думать, будто был зачат не в любви, нет, ты был зачат в любви, хоть и с дурным человеком. Когда он узнал об этом, то попытался отослать меня в Пуэрто-Рико, чтобы я убила тебя, но я отказалась, и тогда он сказал, дескать, ладно, он поселит нас в маленькой квартирке, чтобы я была под рукой. Так это делается или делалось там, откуда мы с ним оба родом: несколько лет ты проводишь в спокойствии и достатке, тебя балуют подарками, но потом на твое место находится другая молоденькая девушка, а тебе приходится идти куда-нибудь в услужение и самой заботиться о своем маленьком cabron. Но я сказала «нет», я сказала, что хочу получить заем и начать свой бизнес, и мы ругались, ибо ему всегда хотелось держать меня под контролем. Но под конец я победила: он дал мне денег и сказал, что мы с ним больше никогда не увидимся, и, если я или ты с чем-нибудь к нему сунемся, он устроит так, что нам обоим не поздоровится. Я не
– Я по-прежнему не уверен, что готов принять все это… – начал он, но она прервала его взмахом руки.
– Да-да, но ты веришь в своем сердце, потому что ориша явили тебе то, чего никогда не видела даже я.
Она допила кофе до осадка и по привычке повертела гущу в чашке. Иногда гадание на кофейной гуще вроде бы что-то открывало, но явно не в этом случае.
– Я оденусь, и мы поедем к Джулии, в магазин «Ботаника».
Паз остался сидеть, ошеломленный, словно его треснули по башке. В дверях она помедлила и добавила:
– Я прошу прощения, Йаго. Я была не права: пыталась сама контролировать ход событий, вместо того чтобы положиться на santos. Но ты ведь знаешь, такова уж я есть. Упрямая как мул.
Паз попытался припомнить, когда это его матушка хоть за что-то извинялась, но не смог. Это внушало почти такое же беспокойство, как и все, что открылось о его отце.
Не имевшая названия лавка втиснулась между аптекой и обувной мастерской на узкой полосе Уэст-Флаггер, неподалеку от актового зала округа. Весь фасад в двадцать два фута шириной занимала пыльная витрина, на которой золочеными буквами было написано: «БОТАНИКА».
За стеклом, словно люди, ожидающие автобус на Небеса, выстроились в ряд гипсовые статуэтки темнокожих santos: святой Лазарь, он же Бабалуайе, вестник илли; Дева Каридад, она же Ошун, Венера чернокожих кубинцев; святой Петр, он же Огун, владыка стали и гнева; святой Антоний Падуанский, он же Елеггуа, обманщик, страж тайных путей, и Йемайя, шествующая по волнам. Сверху болтался слабо натянутый шнур, с которого свисали целлофановые пакеты с травами и порошками.
Внутри было сумрачно, пыльно, в воздухе висел густой, сладковатый запах. К прилавку в глубине помещения можно было добраться лишь по узкому проходу, поскольку оно было загромождено всякой всячиной: клетями, ящиками, корзинами, статуями и стеллажами, заваленными разнообразной религиозной утварью. В основном нанизанными на шнурки раковинами каури, ритуальным жестяным оружием, веерами, заключенными в рамки с изображениями святых, баночками с очищающей водой, стеклянными сосудами с сушеными листьями, распятиями, рулонами плотной ткани для пошива ритуальных костюмов, сонниками и сапера – ковчегами для хранения реликвий разнообразной формы и вместимости. Тут же громоздились бетонные конусы, в каждом из которых было вделано по три раковины каури, чтобы обозначить грубое подобие лика – символ Елеггуа.
Женщине за прилавком, по прикидкам Паза, явно минуло семьдесят: ее темное, морщинистое лицо поблескивало, как старое, потертое седло. Увидев, кто пожаловал, она улыбнулась, продемонстрировав все четыре оставшихся зуба, отложила газету и выплыла из угла им навстречу – поприветствовать гостей. Миссис Паз удостоилась теплых объятий, ее сын тоже, хотя и более формальных. От женщины исходил какой-то пряный, мускусный запах.
Расставили стулья, стряхнули пыль, расселись, и начался разговор, касавшийся по большей части деятельности различных конгрегаций сантерии в Майами. Большая часть тех, кто в нем упоминался, была Пазу не знакома: он узнавал в основном имена обитателей мира духов, о которых так или иначе слышал. Он внимал всему этому молча и чувствуя себя дурак дураком, как мальчишка, слушающий профессиональный разговор взрослых. Ему оставалось лишь порадоваться тому, что общительности от него вроде бы никто не требовал: трудно быть расположенным к болтовне, когда рушатся основы, на которых ты долгие годы выстраивал всю свою жизнь.