Ночное солнце

Фазли Герай

Радостно, с изумлением Гюльназ посмотрела на мужа. Это предложение было созвучно только что услышанному по радио. И, воодушевившись страстью к Бетховену, лелеемую в сердце Искендера, сказала:

– Это ты очень хорошо придумал, - И взволнованно добавила: - Я хочу тебе что-то сказать.

Искендер вздрогнул от скрытого огня этих слов. Заглянув в беспокойные глаза, устремленные на него с пугливым и виноватым выражением, тихо спросил:

– Ты хочешь что-то спросить, Гюля?

– Ты не рассердишься?

"О господи! Что еще может

придумать это существо?"

– Знаешь, Искендер... у нас будет ребенок!..

Искендер молчал, удивленно уставясь на нее. Смысл сказанного не доходил до него. Наконец, вытащив из кармана носовой платок, он вытер слезы на длинных ресницах Гюльназ и почувствовал, как на лбу у него выступил холодный пот. Он молчал. Платком, смоченным слезами Гюльназ, он вытер капельки пота со своего лба, уже схваченные морозом, и нежно взял ее под руку.

20

В тот вечер они не смогли пойти к Зуберману, Искендер не пришел домой со смены и ушел работать в ночь.

Только через два дня они оказались перед знакомым домом на Невском. Старик обрадовался их приходу.

– Рады вас видеть, Герман Степанович, - Искендер горячо пожимал его холодную длинную ладонь.
– Гостей принимаете?

– Добро пожаловать... Александр, Гюля!.. Очень хорошо... Что это мы стали в дверях? Проходите, пожалуйста...
– Старик старался скрыть волнение.
– Как видите, в коридоре не так уж холодно... Теперь мы его еще согреем своим дыханием.

– Мы уже несколько дней собираемся вас навестить, - говорил Искендер, снимая пальто.
– Все времени нет.

В голубых глазах Зубермана блеснул и погас грустный огонек.

– Как же, как же.
– В спокойном и мягком голосе музыканта тоже можно было различить грусть.
– Ну, Гюля, дочка, рассказывай, как ты? Как ладишь с ранеными?

Теперь маленький луч его грустных глаз был направлен на нее.

– Все хорошо, Герман Степанович!

Зуберман забрал у Гюльназ пальто, повесил на обычное место на вешалке.

В комнате они уселись на той же кушетке, а хозяин устроился в клеенчатом кресле, придвинутом к столу. Герман Степанович все еще не знал, как им выразить свою признательность за то, что в такое время вспомнили о старике,

– Искендер, что на заводе?

– Держимся, работаем, - тихо проговорил Искендер.

У старика просветлели глаза.

– Это хорошо. На ваш завод смотрит весь город. Он - надежда фронта.

Герман Степанович почему-то разнервничался.

– Мы это знаем, Герман Степанович.
– Искендер хотел его как-то успокоить.
– Фашисты кружат над нашими головами. Но и мы свое дело делаем.

Внезапно старик резко поднялся, взял со стола ноты.

Искендер и Гюльназ переглянулись: "Ты видишь, старику очень трудно..." - "Конечно, вижу..."

Крепко сжав в руках ноты, Зуберман остановился перед Гюльназ.

– Гюля Мардановна, будьте любезны, скажите, чем я могу сегодня вас порадовать?

– Чем хотите, Герман Степанович. Видеть

вас, слушать вас, для нас всегда - счастье.

В светло-голубых глазах вспыхнул и снова погас ликующий огонек.

– Раз так, у нас нет ни права, ни времени сидеть сложа руки. Мы должны работать. Правильно я говорю?
– Он полистал ноты.
– Теперь в Ленинграде никто, даже такие старики, как я, не могут сидеть без дела.

Гюльназ, чувствуя его нервозность, вспомнила их первую встречу. Тот поезд "Москва - Ленинград", как они всю ночь простояли у окна в пустынном коридоре, беседуя. А за окном простирался черный простор. Тогда суждения этого величественного старика ошеломили ее. Но сейчас он так взволнован и слаб, что Гюльназ не может позволить себе рассказать ему о Виталии Лисицыне.

Сколько раз она порывалась это сделать... Но старик и без того плох.

Гюльназ знала, что в первые же дни войны ему предложили эвакуироваться из города, но Герман Степанович наотрез отказался уехать из Ленинграда. "Не спешите, - сказал он тогда, - я могу вам пригодиться". И действительно пригодился. Он не раз выступал в концертных залах города.

Но теперь, в эти тяжелые дни, о каком деле он говорит?

– Ну, можем мы приступить к работе, Гюля?
– Герман Степанович отвлек ее от грустных мыслей.
– "Патетическая"!.. Я знаю, что вы ее больше всего любите...

– Да, я могу слушать ее каждый день, - улыбнулась Гюльназ.

Герман Степанович, как обычно, подошел к роялю. Он был торжествен, как всегда, будто готовясь к выступлению в большом концертном зале перед огромной аудиторией.

Он успел только раздвинуть оконные шторы, как город сотряс вой сирены. Пули будто угодили в кисти старика, поднятые вверх, похожие на когти орла. Его гордо поднятая голова затряслась. Старик встал и двинулся к гостям.

– Вот видите! Работать не дают. Ничего, ничего, когда кончится суматоха, сразу же возвращайтесь.
– Дрожащими руками он подал Гюльназ пальто.
– Одевайтесь, одевайтесь скорее, пока спуститесь с третьего этажа... Александр, дорогой, быстрее...

– А вы?
– Гюльназ чуть не кричала.
– Вы тоже одевайтесь, спустимся вместе...

– Нет, нет, меня не ждите... Я еще должен... У меня много дел.
– Он насильно надел на Гюльназ пальто. Взяв Искендера за руку, подвел к двери. Ну, идите, идите... Вот так... если не увидимся внизу, после отбоя сразу поднимайтесь ко мне...

– Так нельзя, Герман Степанович, - сказал Искендер, снимая с вешалки его пальто.
– Мы спустимся вместе. Одевайтесь!

– Хорошо, хорошо... сейчас... вы спускайтесь, я иду следом... Он почти насильно вытолкал их на лестничную площадку, торопливо закрыл за ними дверь, даже забыв ее запереть.

– Что это значит, Искендер? Почему он выгнал нас из дома?

– Я тоже ничего не понимаю...

Они замерли на верхней ступеньке лестницы, не обращая внимания на непрерывный вой сирены.