Ночное солнце

Фазли Герай

– Чей это талон? Он был в снегу... Не ваш?..

Мужчина в очках дрожащими пальцами пересчитал свои талоны - один, два... Наконец произнес:

– Нет... Не мой...

Искендер подошел к женщине средних лет, с ввалившимися щеками, она еле держалась на ногах.

– Может быть, ваш? Посмотрите хорошенько...

Женщина пересчитала свои талоны, покачала головой:

– Нет, не мой.

– Может быть, ваш?

– Нет, нет!..

– Может, ваш?

– Нет, нет...

– Может быть, ваш?

– Нет, нет...

Завывающая метель подхватила и понесла по земле этот возглас несчастных, голодных людей: "Нет,

нет!" Самые удаленные, самые окраинные уголки города тоже будто были заполнены этим эхом. И эти "Нет, нет!", соприкасаясь, как бы превращались в стену, каждый камень которой испускал стон: "Нет! Нет!.." И эта стена окружила Ленинград, сделалась вторым кольцом блокады. Это была самая высокая, самая прочная стена кольца, она была рядом с Гюльназ. И, будто почувствовав, что сейчас творится у нее на сердце, окружила ее малым кольцом, хотела отделить от этих людей, твердящих: "Нет! Нет!" Всего на несколько мгновений отдалила ее от этих людей. "Зачем Искендер поднял такой шум? Ведь этот талон нужен ему больше всех". Эта мысль обожгла ее, она сжалась, проклиная себя за малодушие, куда спрятаться от этих глаз пожилых и молодых, лица которых были обезображены глубокими следами от плетки голода. И как озарение... Ведь нашел талон Искендер, ее Искендер, ее святыня! И пытался вернуть талон хозяину - тоже ее Искендер. Своим поступком он как бы смыл этот скрытый грех Гюльназ.

Искендер двинулся к продавщице:

– Может быть, вы знаете, чей это может быть талон? Видно, только что потеряли, смотрите, сегодняшняя норма получена.

Продавщица с волнением переводила взгляд с Искендера на очередь.

– Вы правы...
– осторожно проговорила она.
– Хотите...
– Она не окончила фразы, но Гюльназ поняла, что она хотела сказать. "Можете отдать мне, - собиралась сказать она.
– Хозяин найдется, я обязательно отдам".

– Искендер!
– вдруг громко окликнула его Гюльназ.
– Давай дождемся, может, кто-то вернется... Где бы он ни был, он сейчас вернется сюда.

Теперь очередь смотрела на нее. Хотя Гюльназ говорила по-азербайджански, ее поняли, очередь со скрытой симпатией посмотрела на нее. Будто поняла, что она сказала. Но ждать на морозе действительно пришлось недолго. Сквозь вой ветра послышался стон:

– Тетя Маруся! Тетя Маруся! Я потеряла талон.

Это была девочка лет четырнадцати, которая с плачем не бежала, а ползла к булочной. У Гюльназ отлегло от сердца. Вместе с ней глубоко вздохнула и очередь, застывшая в подозрении, ожидании и тревоге. Взгляды всех были обращены на девочку и Искендера. Тот бежал ей навстречу. И, глядя на стоявшую перед нею безмолвную стену людей, Гюльназ думала: "Если бы у меня было много хлеба, я дала бы каждому по буханке. Я бы поблагодарила этих людей, я бы сказала им: "Спасибо, о стойкие люди, глядя на вас, я вспоминаю мужество, стойкость моего отца, спасибо, большое спасибо за то, что своим священным величием вы спасли мою душу. Даже не знаю, как благодарить вас, люди". В этот момент послышался радостный и взволнованный голос продавщицы хлеба, всеобщей любимицы тети Маруси;

– Поближе, товарищи! Сюда, к магазину!

Из магазина доносился хрип репродуктора. Раньше Гюльназ этого репродуктора здесь не замечала. Теперь по возбужденному голосу тети Маруси и обнадеживающему хрипу репродуктора Гюльназ поняла, что ожидается какое-то важное сообщение.

Люди, стоявшие все это время неподвижно, зашевелились. Искандер подошел к Гюльназ. И репродуктор - этот волшебный прибор, все это время молчавший, - заговорил:

– Говорит Москва! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! От Советского информбюро!..

Репродуктор сделал паузу. Эта небольшая пауза казалась бесконечной. Гюльназ смотрела на черную тарелку, не отрываясь. Искендер стоял рядом, он тоже был взволнован, ей показалось, что она даже слышит стук его сердца. У нее потемнело в глазах, Гюльназ пошатнулась. Боже! Их было двое, теперь их станет трое... А репродуктор торжественно продолжал:

– Поражение фашистских войск под Москвой...

По радио передавали сводку Совинформбюро, и Гюльназ, слушая ее, замерла рядом с Искендером. Сердце ее будто остановилось, и, если бы не радостные накаты опережающих друг друга, словно морская волна, мыслей, проходящих сквозь сердце, оно бы действительно остановилось. Но слова из репродуктора заполняли ее грудь, как будто захлестывали его, и оно все сильнее колотилось.

– ... Теперь не может быть никаких сомнений, что хвастливо объявленный фашистами план окружения и захвата Москвы потерпел откровенное поражение... Уничтожено и захвачено 1434 вражеских танка, 5416 автомашин.

Она не понимала, о чем говорят эти цифры... Много это или мало? Знала только одно, что в уничтожении этих танков и автомашин есть заслуга брата Эльдара. Ведь он писал Гюльназ, что его направляют на оборону Москвы. А Искендера? Сколько сделано его руками, сколько отремонтировано танков, произведено пушечных и танковых снарядов.

А она сама? Сколько бойцов, выписавшихся из госпиталя, останавливались в дверях и с благодарностью произносили:

– Спасибо, Гюля... не забуду, сестрица... никогда не забуду! Люди, окружившие этот магазин, с заблестевшими от радости глазами смотрели друг на друга, а Искендер огрубевшими пальцами гладил руку Гюльназ. Он всегда так делал, когда сталкивался с чарующей красотой, с изумляющим чудом жизни. Не хотел нарушать величественность духовного наслаждения, которое испытывал в эти мгновения.

Чтобы не потревожить душевное состояние мужа, который, наверное, в скором времени станет отцом, Гюльназ огляделась вокруг. Как преобразились в эти несколько минут люди, которых она хотела обрадовать воображаемой буханкой хлеба. В глазах старика в очках, с головой, обмотанной толстым шерстяным шарфом, застыли две слезы. Женщина с ввалившимися щеками, длинным, тонким носом так шумно дышала, что доносился до Гюльназ сквозь завывание ветра. Гюльназ поняла, что еще раз ошиблась: как неправа она была, мечтая облагодетельствовать этих людей хлебом. Нет, они достойны более ценной награды: "Говорит Москва!" И теперь они были счастливы, хотя великие муки ждали их еще впереди.

Искендер, получив хлебную норму на двоих, вручил ее Гюльназ. Это означало, что сегодня они не будут есть здесь, на улице, стоя. Голод будто прошел.

– Гюлю, когда ты сегодня придешь домой?

Это были первые слова, которые он произнес после того, как смолк репродуктор. "Почему он ничего не говорит о том, что только что услышал по радио? Что будет с Ленинградом, блокадой?"

– Вечером, если ничего не случится... Если не прибудут новые раненые... А что?

– Не навестить ли нам сегодня Зубермана? Давно мы не слушали Бетховена.