Ночные туманы
Шрифт:
Даже про фельдшера Гущина как-то сказал за обедом:
«А ведь хороший пропаял человек. Подвели его люди, под него подкопались».
В полк пригнали новобранцев — парней со всех медвежьих углов необъятной России, неотесанных и напуганных. Фельдфебель и унтеры- принялись их обтесывать на плацу. Из-за каменных оград слышалось: «Шагом марш!
Ложись!» Новобранцы плюхались в грязные лужи. Это называлось закалкой солдата. Многие попадали в лазарет.
И я, и мои друзья повзрослели. И хотя многого мы еще не понимали, но нам бы больше не пришло в голову связать, скажем, плот и пуститься в путешествие по реке,
К счастью, пришел приказ. Полк перебрасывали на турецкий фронт. Отец забыл обо мне. Он разучивал со своими музыкантами бравурные марши. Можно было подумать, что они с музыкой так и пойдут марш-маршем по Турции, через горы, подомнут врага под себя и, как писали в то время в газетах, «воздвигнут крест над мечетью Айя-София».
Все взбаламутилось в серых казармах. В канцеляриях заколачивали ящики. В ротах чистили оружие. На плацу гоняли без устали новобранцев. На груди денщиков, писарей, унтеров в голос выли кухарки и горничные. Рыдали офицерские жены, еще недавно такие веселые.
Наконец полк был готов к выходу, как говорили тогда, «на позиции».
Отец простился со мной:
— Не убьют, так вернусь. Будь, Сергей, человеком.
Он поцеловал меня в лоб — кажется, первый раз в жизни. Я — тоже впервые — его пожалел. Умереть на войне с оружием в руках почетно, погибнуть от случайно упавшего в полковой оркестр снаряда, от шальной пули, ударившей невзначай, обидно. Я поцеловал отца в холодную, до синевы выбритую щеку.
— Как будешь жить?
— Прокормлюсь.
Небо затягивало. Собирался дождь.
Оркестр заглушал вой женщин, стоявших на пыльной дороге. Прошли роты, прогрохотали орудия, на передках которых сидели, вцепившись в сиденья, солдаты, потянулся бесконечный обоз. За ним пробежали две полковые приблудные собаки. Полк ушел, и все опустело. Стало словно в пустыне.
От отца я не получал писем. Стороной слышал, что полк где-то под Карсом; видел жену штабс-капитана Илпатьева в глубоком трауре, в длинной черной вуали.
Она выходила из церкви заплаканная. Ее штабс-капитан был отменным пьяницей с фиолетовым носом. Теперь он погиб за веру, царя и отечество. Стоило ли за веру и за царя погибать? И об этом уже мы задумывались.
Васо говорил:
— А что толку, что попы молятся о победах православного воинства? Застряли наши под Карсом в горах, а ч+о делается на фронте с Германией, о том и газеты умалчивают. Только пишут: отходим под натиском превосходящего противника. А почему он превосходящий?
Что, людей у нас мало? Молись не молись — все одно.
Что, я вру? Поручик Зенушкин был такой богомольный, дальше некуда. Бывало, все иконы оближет, на клиросе пел. А что получилось? Слышали? Пшик! «Погиб смертью храбрых». Я слышал, убили его, когда он под кустом оправлялся.
— Врешь!
— Кто? Я? Да мне раненые рассказывали, они в санитарном
— Куда?
— К Черному морю. Прокормимся не хуже, чем тут.
— Найдем дядю Степу, — напомнил Сева. — Он нас устроит во флот.
В тот же день мы собрали несложные пожитки. Разгребая старые вещи в чулане, я нашел фотографию матери. Она улыбалась и, казалось, говорила: «Счастливый тебе, сТынок, путь». Я бережно завернул фотографию в чистый платок.
Поздно вечером мы залезли в пустой товарный вагон очень длинного поезда и, никем не замеченные, отправились в путь.
— Давайте, — сказал Васо, когда застучали колеса и поезд, шумя в ночи, пошел на юг, — споем прежней жизни вечную память.
И мы очень стройно отпели свою прежнюю жизнь.
— А теперь — новой жизни: «Многие лета».
«Многие лета» мы спели как радостный марш.
Глава девятая
Нас ошеломило море, о котором мы знали лишь понаслышке, большое, сверкающее, все в золотой чешуе, ошеломил южный город, на другие никак не похожий, порт с подковообразным каменным молом, облепленный всяческими судами. В городе запросто росли экзотические деревья. Прогуливались беспечные люди в светлых костюмах, ожиревшие дамы, моряки с короткими трубочками в зубах. Войны будто не было и в помине. Хотя она и была недалеко, за горами.
Безмятежное спокойствие сытых и всем довольных людей нарушали лишь раненые в халатах. Иногда их сопровождали сестры милосердия в белых косынках.
Мы почувствовали себя чужими в Батуме, в этом экзотическом городе. Один Васо был как дома. На базаре было полно мандаринов и яблок, шипела и медленно вертелась на вертеле дымящаяся тушка барана; люди, темные от загара, пили черный как деготь кофе из крошечных чашек. Их головы были завернуты, несмотря на жару, в башлыки, как в тюрбаны. В ларьках продавали ковры с причудливыми узорами. Продавцы зазывали покупателей, тянули их за рукава, торговались. Продавались дорогие кинжалы в серебряной оправе, такие острые, что ими можно было зарезать быка. Покупатели вонзали кинжалы в Дерево и пробовали твердость металла зубами.
Базар шумел: люди кричали, спорили, торговались.
На земле на зеленых листьях лежали гроздья винограда и какие-то желтые плоды.
Васо подошел к молодому торговцу и показал на меня:
— Этот парень приезжий, он не знает вкуса хурмы.
Торговец засмеялся и протянул мне плод. Потом дал по штуке друзьям. Душистый сок тек по подбородку.
Тощий, как палка, городовой в белых перчатках, с желтым шнуром, болтающимся у пояса, сердито взглянул на нас, отобрал несколько лучших плодов и положил их в карман. Расправил усы, крякнул и пошел дальше.
— Видал? — толкнул меня Васо. — Он сыграл с ним в «кочи» без кочи.
Торговец сдвинул на затылок картуз и озадаченно поглядел вслед городовому.
— Почему же он не спросил с него денег?
— Фью! — свистнул Васо. — Ты слыхал? — обратился он к торговцу. Почему ты не спросил денег?
Тот засмеялся.
Возле арбы, доверху наполненной румяными яблоками, Васо крикнул:
— Эй, Серго, смотри-ка, вот самые лучшие яблоки! Что, я вру?
Бородатый аробщик кинул льстецу яблоко: