Ночные туманы
Шрифт:
— Из Владикавказа? Знаю, бывал. Как зовут?
— Сережей.
— Еще один! Вот много Сергеев развелось на свете!
Ну, бегите, бегите, девчонки пускай сидят дома, а мальчишки должны, завернув хвосты, бегать и драться!
Севин отец, полковой фельдшер, был душа-человек. Он не отделывался касторкой от всех болезней, укладывал в лазарет, коли солдат заболел, лечил и не отправлял на тот свет, а вылечивал. Солдаты любили его. Мне он тоже нравился. Бывало, зайдешь за Севой — поговорит, книжку предложит, а книг у него было много. Фельдшера часто навещали какие-то
А вот к нам я не посмел звать приятелей. Отец не терпел гостей. По вечерам мы часто бывали у Севы. Читали вслух морские рассказы Станюковича.
— А что, если нам стать моряками? — спрашивал Сева.
Из Севастополя приезжал его дядя — флотский кондуктор, который так и расписывал, так и расписывал, какие на Черном море бывают штормы и до чего красив город в дни увольнения, когда весь он сверкает белыми форменками.
— Убежим, дорогие! — горячо говорил Васо, сверкая глазами. — А там, в Севастополе, устроимся на корабль матросами. Что такое матрос? Путешественник. Сегодня он здесь, завтра там, сегодня в Батуме, а завтра в Одессе, в Неаполе. Да что там Неаполь! Ходят моряки в дальние рейсы — в Австралию, в Южную Америку! Понимаете: весь мир перед нами раскроется. Что, я вру? Сходишь на берег — видишь своими глазами, как люди живут…
Глава шестая
Пришла весна. Солнце целыми днями висело в небе.
Снег быстро стаял и звонкими ручьями убежал в реку. Скользили веселые потоки.
Ветви чинар и тополей покрылись набухшими почками. Солнечные лучи заглядывали в окна, зайчики бегали по стенам и забирались под столы и диваны. Птицы перекликались на крышах звонкими голосами. Тощие коты, крадучись и прижимаясь брюхом к земле, поглядывали на птиц алчными глазами.
Мать несколько дней не вставала с постели. Она кашляла сухим кашлем. Казалось, она совсем задохнется.
— Простуда, — определил фельдшер Гущин. Он прописал лекарства. Мать пила их, но не поправлялась.
Отец изредка заходил к больной, садился возле постели. Брал своей огромной рукой ее маленькую, исхудавшую руку и говорил:
— Все пройдет, Мария. Потеплеет — и ты сразу поправишься.
Он поднимался и шел заниматься со своей музыкантской командой. Пожалуй, одна только музыкантская команда и оставалась в казармах. Остальные солдаты на многие дни уходили в горы, помогали полиции ловить смелых парней, наводивших страх на помещиков. Отобранные у богачей деньги смельчаки раздавали в селениях. Один раз старая вдова нашла мешочек с монетами у себя на окошке. В другой раз многосемейный крестьянин, собирая навоз, нашел кожаный кошелек.
Приходивший к отцу капитан Вергасов ругался:
— Идиотская романтика в робин-гудовском стиле. Всех перевешаю!
В канавках рядом с тротуарами бурлила вода. Потоки вод несли щепки, веточки, обрывки бумаги. Во дворе училища Сева, взяв мяч, одной рукой далеко бросил его через весь двор. Несколько мальчиков кинулись ловить мяч и толкали друг друга. Я тоже хотел принять участие в игре, как вдруг услышал над ухом:
— Тучков, поди
Инспектор Капелюхин манил меня жирным пальцем.
— Идем в учительскую, — приказал он.
Что бы это могло быть? Я за последнее время не имел ни одной четверки и славился отличнейшим поведением.
И русский язык, и математику, и закон божий отвечал я блестяще, прибегая к помощи товарищей. Сева выручал в трудные минуты: подсказывал ловко. Учителя нас поймать не могли.
Инспектор распахнул дверь в учительскую:
— Прошу.
Робея, я вошел в комнату, в которой часто решалась наша судьба. Посредине стоял большой стол, заваленный учебниками и тетрадями. На стене — карта, на другой стене — черная доска. В углу — шкаф, в котором хранились классные журналы. Васо не раз пытался пробраться в учительскую, чтобы стащить и уничтожить журналы, но это не удавалось.
— Садись, — приказал Капелюхин.
— Я постою, господин инспектор.
— Садись, — повторил он строго, и я сел на краешек стула. Дверь отворилась, и в щель просунулось узкое лисье личико Хорькевича.
Хорькевич подошел к столу как-то боком, на цыпочках, прижимая обеими руками к груди классный журнал.
Его острые глазки уставились на меня, и он улыбнулся.
Это меня сбило с толку. Я думал, что совершил преступление, которого сам не заметил, и меня станут строго допрашивать. И вдруг учитель русского языка улыбается! Хорькевич положил журнал на стол и сел, подтянув короткие брюки.
— Вот что, Сережа, — ухватил толстяк Капелюхин меня за плечо, — твой отец член училищного совета и примерный родитель. Тебе надлежит быть примерным учеником…
— А разве я не примерный ученик?
Толстяк придвинулся ближе.
— Поэтому, — сказал он вкрадчиво, — ты сейчас же скажешь, какие недозволенные книги приносит в класс твой товарищ Всеволод Гущин.
«Вот оно что! Он хочет меня сделать доносчиком!»
— Слыхал я, — продолжал Капелюхин, притягивая меня к себе, — что недозволенное Гущину дает его отец…
Я вскочил.
— Сиди, — прижал меня к стулу инспектор. — Ты принесешь мне запрещенные книжки…
Хорькевич угодливо кивал своей узкой головкой и улыбался, оскаливая желтые с черными пробоинами зубы.
— Не принесу.
Улыбка исчезла с лица Хорькевича.
— Не принесешь? — прошипел инспектор.
— Я не доносчик и не шпион, господин инспектор, — выпалил я одним духом, — и доносчиком быть не хочу!
Капелюхин стал краснее вареного рака.
— А, вот ты каков! — он ущипнул меня. Я вскрикнул от боли.
— Молчать! — Капелюхин ударил меня по щеке.
Кровь бросилась мне в голову. В глазах потемнело.
Я крикнул:
— Не смейте!
Он еще раз ударил меня, надвинулся огромным своим животом, придавил к холодной стене:
— Скажешь, кто читает запрещенные книги?
Он впился словно клещами в плечо.
— Пустите меня!
— А вы его за ушко, за ушко! Оторвите паршивое ухо, — неописуемо вкрадчивым голосом посоветовал Хорькевич.
Капелюхин схватил меня за ухо. Я вырвался.