Номер с золотой визитки

Шишина Ксения

Но всё оказывается гораздо прозаичнее. Свечи, две рамки с траурными лентами с фотографиями мужчины и женщины внутри, скромные поминки в тесном кругу, Тео со своей невестой Кристин, чей голос я и услышала ранее, находясь на крыльце, и мне становится донельзя очевидным, почему Джейден так плохо выглядит. Никто не может радоваться в годовщину смерти своей родителей. Мне не требуется анализировать свои эмоции, чтобы знать, что то, что я ощущаю, является ничем иным, как глубоким сожалением. Я сожалею, что не спросила о конкретной дате, когда мы только один раз говорили об этом. Сожалею, что явилась в самый неподходящий для выяснения отношений день и далеко не сразу остановила свой абсолютно неуместный в тот момент словесный поток по причине незнания всей ситуации. Сожалею, что не была рядом, когда ранее этим днём он наверняка ездил на кладбище, и не стояла с ним бок о бок у могилы, в которой покоятся останки сразу двух людей, когда-то тоже любивших, мечтавших и строивших планы на долгую совместную жизнь до глубокой старости, но ушедших гораздо раньше. Может быть, он и не

нуждался во мне там, но я хотела бы его поддержать и одним лишь прикосновением к руке заверить в своей духовной и эмоциональной близости. Даже если они не любили своего младшего сына так, как должно, и до самого последнего дня предпочитали ему старшего, даже если в результате второй ребёнок, как ему кажется, ненавидел всех троих, вместе взятых, это всё равно невосполнимая потеря и утрата и для него. Со временем всё видишь в другом, часто противоположном свете, кардинально отличающемся от существовавшего прежде мнения. Я не удивлюсь, если однажды услышу, как сильно ему всё-таки их не хватает. Какими бы они ни были, они по-прежнему остаются его родителями. Их забрала смерть, но даже ей не под силу отменить кровное родство. То самое кровное родство, которое спустя минуту или две после того, как Джейден коротко представил нас с Кристин друг другу, являет мне человека, которого я бы никогда не подумала увидеть рядом с Муром в домашней обстановке. Но глаза не врут. Когда на кухне появляется Трэвис, явно присутствовавший в здании задолго до моего появления, но, вероятно, куда-то временно отлучавшийся, я полностью теряю нить происходящего. Это что-то невозможное, непостижимое и невообразимое. И мне ни за что не понять, как так вышло, что этот представитель рода человеческого, ещё сравнительно недавно причинивший мне немало бед,а Джейдену ещё больше, оказался допущен к поминальному столу, где ему ничего не принадлежит. Что он здесь делает? Как сюда проник? Что наплёл Джейдену, чтобы оказаться так опасно близко к нему? И почему Мур вообще купился?

Это просто какая-то дикость. Но, видя, что всеми остальными это не ощущается, как что-то действительное сверхъестественное и необычное, я молчу, не решаясь озвучить свои мысли, до тех пор, пока сам вошедший Трэвис не подаёт голос.

— Догадываюсь, о чём ты думаешь.

— Мы на «ты» не переходили.

— Да я вообще не думал тебя увидеть. Мне казалось, что вы в ссоре, голубки. Но тебе не нужно бояться, крошка.

— Я же уже сказала…

— Ладно-ладно, я понял. В общем, я знаю, что это выглядит странно, и знаю, что вы тоже это знаете. Да и не только вы одна.

— Что ж, отлично, а то мне уже начало казаться, что я слегка сошла с ума.

— Ты не сошла с ума, — качает головой Джейден. Кажется, он порывается меня обнять и прижать к своей груди в защищающем жесте, пока я несколько дрожу от, вероятно, очевидного ему страха, но не предпринимает ни единой соответствующей попытки, стараясь принести спокойствие исключительно через свой голос. — Если кто здесь и сошёл с ума, то только я, но у нас… у нас вроде как временное перемирие. На несколько часов, ведь так, Трэвис?

— Да. Именно, — соглашается тот, и по идее это неожиданное воссоединение вовсе не чужих друг другу людей должно одинаково радовать и меня, и их самих. Но атмосфера вокруг самая что ни на есть тягостная, напряжённая и невероятно далёкая от проявления любых подобных эмоций, а объяснение этому кроется не только в факте очередной годовщины общей утраты. Даже без откровенного разговора по душам с одной из сторон давнего конфликта мне очевидно, что никто из его участников не лжёт.

Это, и правда, лишь на некоторое, не отличающееся особой продолжительностью время, которое истечёт не просто к завтрашнему утру в связи с наступлением рассвета, а уже сегодня. Это в равной степени чётко отображается в глазах обоих.

Глава десятая

Я смотрю на камень перед собой, кажется, целую вечность. Он холодный, тёмный и частично покрыт тонким слоем снега, которого недостаточно, чтобы скрыть оттенок мрамора. Он был бы обычным куском этого материала, использующегося где-нибудь в отделке помещений или уличных территорий, подлежащих благоустройству, если бы не имена, фамилии и даты. Имена моих родителей и дни их рождения и смерти соответственно не дают относиться к вертикальному прямоугольнику как-то иначе, чем как к надгробию и символу вечной памяти и скорби. Вот что я ощущаю каждый раз, когда прихожу сюда. Всё то же год за годом. Печаль, тоску и горечь утраты, которые ничем и никогда не удастся навсегда искоренить. Хотя я не хочу испытывать всё это и периодически обещаю себе, что однажды, придя на кладбище снова, больше не почувствую этих эмоций и окажусь свободным от любых их проявлений, глубоко в душе я знаю, что этого не произойдёт даже спустя несколько десятков лет. Меня не любили или просто не представляли, как это показать конкретно мне, но люди, погребённые под землёй у моих ног, были моими родителями, и их уже не заменить. Не похоже, что у меня вдруг появятся другие мама с папой, ведь это по определению невозможно. Сколько бы я не твердил про себя, что не скучаю по ним, какая-то часть меня, пожалуй, всегда будет желать увидеть их воочию снова, даже если причины толком и не ясны. И когда я опускаю вниз пышный букет из двадцати белых роз, то ощущаю, что мои глаза ощутимо слезятся. Это вполне может быть из-за ветра и ухудшения погоды в сторону понижения температуры и угрозы первого серьёзного снегопада, но я почти уверен, что дело в подкравшейся траурной дате.

Каждое первое декабря настигает меня неожиданно,

хотя и прошло уже без малого шесть лет, но впервые наравне с тем фактом, что морально я никогда не бываю готов, меня расстраивает ещё и собственное одиночество. Позже ко мне непременно присоединятся Кристин и Тео, и я знаю, что всегда могу на них рассчитывать, но рядом с могилой хочется видеть действительно любимого человека. Того, кто возьмёт руку, если будет необходимо, постоит рядом столько, сколько потребуется, и разделит с тобой всю испытываемую скорбь и печаль. Но единственная женщина, которую я бы решился позвать с собой, посчитала меня лжецом и отъявленным негодяем, способным на месть и использование других людей в своих несуществующих целях. Я думал, что при малейшей угрозе уйду первым, но вот сюрприз, Кимберли меня опередила. Она усомнилась во мне, а я не совершал ничего из того, в чём оказался заподозрен. Я не собирался давать объяснения. Почему я вообще должен оправдываться, если не рылся в собственной памяти, не сопоставлял факты и не прибегал к помощи Тео, чтобы найти доказательства биологического родства, о котором теперь знаю всё лишь благодаря испорченному для целой семьи вечеру Дня благодарения? С какой стати я обязан отрицать прозвучавшие обвинения, если для меня всё открылось ровно в тот же момент, что и для Кимберли? Разъяснять причины, по которым образ её отца не отложился в моей памяти, несмотря на количество проведённых им допросов? И убеждать неверующего в том, что никакой мести нет и не быть не могло? Мне плевать, что я плохо сплю, почти не ем и испытываю мощнейший эмоциональный перегруз, вызванный тоской по той, которая наверняка уже совершенно забыла о моём существовании, и физически также истощён. Я не собираюсь возвращаться туда, где больше не нужен. В конце концов, я не заслужил того, что получил. Может быть, я и повинен во многих вещах, но грех обмана не из их числа, а значит, мне вовсе ни к чему наговаривать на себя, лишь бы она вернулась или хотя бы подумала о том, чтобы позволить мне это сделать. Одна только мысль об этом глупа и начисто лишена гордости. Некоторое время я всё равно размышлял в подобном ключе, пока не осознал, что из-за собственной внутренней слабости и так уже достаточно потакал и продолжаю потакать людям в своей жизни. На данном этапе мне вполне достаточно Трэвиса. Испытывая болезненную необходимость хотя бы этот день провести вдали без него, мысленно я начинаю проклинать всё на свете, когда краем правого глаза цепляюсь за его силуэт, становящийся всё ближе и в конечном итоге замирающий рядом. Он имеет полное право находиться здесь. Мне это никак не оспорить и ничего не возразить. Это и его родители тоже. Я сохраняю молчание и искренне поражаюсь, когда Трэвис, явно обращаясь ко мне, ведь, кроме нас, здесь больше никого и нет, произносит нечто удивительное и невероятное.

— Ты был прав. Тогда, в аллее. Когда сказал, что они бы не гордились никем из нас, но в особенности мною. Я рассвирепел и, если бы не та девушка, наверное, зарезал бы тебя, и хотя глубоко в душе я не хочу это признавать, я знаю, ты озвучил всё верно. Они бы не гордились теми людьми, которыми мы стали.

— Зачем ты говоришь мне всё это?

— Чтобы ты знал, что я… Что я, кажется, сожалею. Я не должен был наносить тебе вред. Не должен был склонять тебя к чему бы то ни было. Не должен был вообще появляться в твоей жизни вновь.

— Какая теперь разница? — неохотно, но всё же спрашиваю я, при этом глядя лишь на надгробие ввиду отсутствия желания видеть Трэвиса и смотреть на него. Так проще, значительно и намного, да и в целом мне неважно, что он ответит. Это всё равно ничего не наладит и не изменит к лучшему. Как говорится, поезд давно ушёл. — Твоим словам в любом случае нет веры.

— Да, я понимаю. Мне стоило откровенно рассказать тебе всё с самого начала, а не угрожать вам двоим.

— Рассказать что?

— Я крупно проигрался. В карты. В тюрьме. Долг пятьсот тысяч, и срок его возвращения строго ограничен. Либо я верну эти деньги, либо… Наверное, ты и сам понимаешь, что тогда будет.

— Кому?

— Что кому?

— Кому ты проиграл?

— Джонсону.

От сказанного Трэвисом внутри меня что-то обрывается. Я вспоминаю своё первое и единственное до этого момента преступление, план которого от начала и до конца был продуман вышеупомянутым человеком, и то, как всё пошло прахом, а он остался на свободе, потому что истинные организаторы всегда лишь сколачивают банды и никогда лично не засвечиваются в осуществлении противоправных действий. По сравнению с этим Джонсоном Трэвис вовсе не негодяй, а совершенно невинный младенец, который, впрочем, отнюдь не глуп, и я решительно не понимаю, как его угораздило не только ввязаться в игру, но и не остановиться после первого же проигрыша и в результате накопить такой ужасающе огромный долг. Нужно быть полным идиотом, не способным просчитать очевидные последствия наперёд. Но зато теперь я чище некуда понимаю всю ситуацию и то, почему Трэвис делает то, что делает. Даже если отбросить тот факт, что из-за колоссальной разницы в финансовом положении с противником ему вообще стоило найти себе другое занятие, в кратчайшие сроки такую сумму честным путём всё равно просто не заработать.

— Ты пытался отыграться, ведь так?

— Я надеялся, что у меня получится, и поначалу я даже выигрывал и много, но потом всё резко стало очень и очень плохо.

— Ну так всегда и бывает. Сначала выходишь в плюс, а потом фортуна мгновенно отворачивается от тебя, и в итоге образуется огромный минус. Нужно быть умнее. Так, значит, его всё-таки посадили?

— Всего лишь за неуплату налогов, и то ненадолго. Он вышел раньше меня, а как только освободился и я, приставил ко мне Джеймса и Райли.