Номер с золотой визитки
Шрифт:
— Так они не твои люди?
— На словах мои, но формально это ничего не значит, и я ощущаю, что чем дальше, тем всё больше теряю над ними контроль. В случае чего они же меня и устранят.
— Мне нечего тебе сказать, Трэвис. И нечем тебе помочь. Я буду действовать согласно плану и в случае крайней нужды постараюсь разобраться с охранными системами, хотя и не ручаюсь, что у меня непременно получится, но на этом всё.
— Ты, и правда, ненавидишь меня.
— А чего ты хотел, Трэвис?! — всё-таки поворачиваюсь к нему я, испытывая бессилие и злость на всю ситуацию в целом. Не только на то, что он вторгся в моё личное пространство, и оно перестало быть таковым, когда за неимением лучшего варианта в виде Кимберли я просто хотел побыть один, но и на все те факты, в наступлении которых применительно к моей жизни он совершенно справедливо наконец-то посчитал себя виноватым. Он действительно ответственен за их возникновение, и я рад, что ему хотя бы немного, но совестно. — Как и они, ты никогда не любил меня, в то время как я всё время пытался это заслужить. На ваш взгляд, я постоянно делал что-то не так. Был недостаточно хорош или недостаточно достоин, не знаю, но, если честно, мне надоело об этом думать. С меня хватит.
—
— Что?
— Насколько сильно ты меня ненавидишь? Настолько, что желаешь мне смерти? — прямо внезапно спрашивает Трэвис. Минутой раньше, будучи с ним полностью откровенным и честным, теперь, отчего-то растерявшись, я не знаю, что отвечать и как реагировать. Хочу ли я, чтобы он умер? Чтобы это произошло столь преждевременно и по причинам, далёким от естественных предпосылок? Заслуживает ли он такого конца?
Что бы там ни было, какими бы ни были наши отношения сейчас или в прошлом, нет и ещё раз нет. В моих мыслях, формируясь, уже рождается соответствующий ответ, когда я замечаю, что Трэвис уходит тем же путём, что и пришёл. Наверное, ему показалось, что он знает, что услышит, и захотелось избежать горькой правды. Было бы разумнее позволить ему уйти. Но, должно быть, я вряд ли умнее его, ведь совершенно спонтанно говорю те вещи, которые даже мне кажутся слегка странными и неадекватными, учитывая все обстоятельства, но, тем не менее, заставляют его, обернувшись, остановиться.
— Постой, Трэвис.
— Что?
— Ты… ты можешь пойти со мной. В смысле поехать ко мне домой. Что ты думаешь насчёт временного перемирия? Как смотришь на то, чтобы повспоминать только хорошие вещи?
— А ты уверен, что таковые были?
— Нет, но уверен, что сообща что-нибудь да оживёт в памяти.
— Ты же не выносишь моего присутствия и едва меня терпишь. Зачем тебе это?
— Сам не знаю, но чувствую, что если не сделаю исключение на один день, и если мы не устроим перерыв, сменив на некоторое время межличностный эмоциональный фон, то рано или поздно пожалею об этом. Возможно, уже завтра я начну спрашивать себя, как дошёл до такого предложения, но сегодня… В общем, что ты решил?
— Я и сам от себя такого не ожидал, но в тот момент это ощущалось, как самая правильная вещь в мире. Понимаешь? — закончив своё повествование, спрашиваю я единственного оставшегося в моём доме человека, в то время как все остальные, в том числе и Трэвис, уже давно разошлись.
Рядом со мной лишь Кимберли, и я только что рассказал ей о том, как встретил брата на кладбище, и как само собой получилось так, что Трэвис оказался вхож в мой дом. Это однократное явление, которое больше не повторится. Не за горами и тот момент, когда наши отношения окончательно останутся в прошлом, и теперь мне очень хочется сконцентрироваться на будущем. По возможности на будущем с Кимберли, возникшей на моём крыльце, когда я этого совсем не ожидал, и чуть было не ушедшей из-за голоса Кристин. У меня словно началось раздвоение личности, ведь я и хотел, и не хотел её видеть, а её появление одновременно было и благословением, и проклятием. Потому что так же сильно, как я тосковал, желая, чтобы она вернулась и больше никогда не отворачивалась от меня, самостоятельно я бы ни за что не выбрал для её появления с повинной столь траурный и печальный день. Мало того, что я выглядел крайне ужасно из-за физического и морального истощения, вызванного её раздавившими меня обвинениями и собственной реакцией на это в виде немедленного ухода. Так в последние дни к этому прибавились ещё и душевные муки, связанные с родителями, и в совокупности я стал представлять собой самое жалкое зрелище в мире. Но я не смог бы прогнать Кимберли, даже если бы очень сильно захотел. Она выглядела не лучше моего, и я отступил, позволив ей впервые войти в мой дом, даже зная, куда она без предупреждения попадёт, а теперь мы остались одни, и я не совсем представляю, что будет дальше. Что, если ей просто хотелось извиниться? В конце концов, я, возможно, испортил её взаимоотношения с добропорядочными и законопослушными родителями, один из которых даже служит обществу. Если она здесь, только чтобы попросить прощения, то, как она тянулась ко мне там, на крыльце, вполне может означать вовсе не то, что я подумал. Она осталась и не ушла, когда осознала причину особенно тягостной атмосферы, но и это могло быть лишь проявлением вежливости, а не каких-то больших чувств. В любом случае время всё рассудит, а я вряд ли отпущу Кимберли, пока мы во всём не разберёмся. Но она никак не реагирует на мой вопрос, вместо ответа просто продолжая помогать мне собирать посуду со стола в столовой, избегая смотреть в мою сторону, в то время как мы разделены столешницей. Меня же это совсем не устраивает. Бросая заниматься тем же самым делом, с громким стуком ставя стопку тарелок обратно на деревянную поверхность, я поднимаю голову вверх и произношу одно единственное слово, эффективность которого оказывается стопроцентной.
— Хватит. Оставь, пожалуйста, тарелки. Ты вряд ли пришла сюда для того, чтобы убираться.
— Ты прав. Совсем не для этого.
Кимберли послушно замирает, будто только и ждала моих указывающих слов, но находит мой взгляд своим лишь в тот момент, когда, обойдя стол, я оказываюсь рядом и, не сдержавшись, порывисто обнимаю её в зоне плеч, ведь в последние минуты только этого и жаждал. От возникшей близости моя душа в одночасье начинает исцеляться, и мне становится значительно лучше, когда, будто ожив, Кимберли стискивает руки вокруг моей поясницы и значительно крепче прижимает меня к себе. Я совсем не испытываю желания отдаляться, но чуть отстраняюсь, потому что определился в том, чего хочу, а хочется мне взглянуть на неё, воскресить полузабытый образ в памяти и, заступившись за себя в первую очередь ради неё, полноценно заслужить её доверие.
— Я был ранен.
— О чём ты говоришь?
— Меня подстрелили при попытке бегства с места преступления, не прямо-таки серьёзно, а скорее едва зацепили ногу по касательной. Возможно, у меня всё равно получилось бы скрыться, но, коснувшись раны, чтобы определить, насколько сильно кровотечение, я замешкался, а потом меня ударили в челюсть. Быть может, они посчитали, что я вооружён и начну стрелять, не знаю, но оправиться мне уже не удалось, и в то время, как Трэвису удалось скрыться,
— Я знаю. Знаю и верю тебе, и мне так чудовищно стыдно, что я позволила себе засомневаться и наговорила тебе целую кучу неприятных и обидных вещей.
— Я уже, честно, всё забыл. А ты имела на это полное право. Уверен, что ты в любом случае не желала мне зла.
— Конечно, не желала, Джейден. И мне ужасно, ужасно жаль.
— Всё уже позади.
— Нет, ты не понял. Мне ужасно жаль твоих родителей… Жаль, что меня не было рядом, когда этот день только начинался, — поясняет она со слезящимися глазами. Тут же я порывисто отворачиваюсь, потому что, если вдруг до этого дойдёт, не хочу, чтобы она увидела, как я теряю расположение духа и позволяю эмоциям взять надо мной верх.
Она сильная женщина, и я обязан ей соответствовать, даже если наши отношения не продлятся долго, и не могу позволить себе расклеиться. Одно дело, если это происходит на кладбище, где не я первый, и не я последний, и совсем иное, если придётся собирать себя по кусочкам на глазах другого человека. Это не укладывается в мою картину мира. Но я уже не успеваю совладать с собой и словно со стороны слышу собственный всхлип, а сразу после вокруг моего живота возникает кольцо, образованное женскими руками, и в мою спину утыкается своим лбом Кимберли.
— Но теперь ты здесь, и это всё, что имеет значение.
— Я буду здесь до тех пор, пока ты нуждаешься во мне, — заверяет меня она.
Я лишь киваю, потому что не могу сейчас говорить. Не из-за опасений, что мой плач будет услышан, а в силу того, что она может уловить то, что после множества лет осознания собственной никчёмности с ней мне даже вечности может не хватить. Возможно, в планы Кимберли это совсем не входит, и она имела в виду вовсе не то, что пришло мне на ум. Если правда действительно такова, я пока не хочу её знать. Я хочу ещё немного побыть эгоистом. Это ведь не запрещено законом?
Глава одиннадцатая
Я снова и снова произношу про себя её фразу, каждый раз преобразовывая порядок прозвучавших слов в надежде, что смысл сказанного вдруг возьмёт и изменится, но от перемены мест слагаемых сумма, как известно, не изменяется. Неважно, как сильно я стараюсь увидеть иной итог, ситуация остаётся ровно той же самой. Всё сводится к тому, что меня взяли и полюбили. Это сделала Кимберли, и эти слова так легко срываются с её уст, будто ей уже доводилось признаваться в подобных вещах кому бы то ни было. Но я знаю, знаю и чувствую, что в этом отношении являюсь первым, и осознание всех этих вещей пронзает меня до самых костей, проникает в мои мышцы и начинает струиться в моих венах, одновременно со всем этим заставляя моё тело, словно переставшее мне принадлежать, будто одеревенеть. Перед глазами невольно возникают картинки нашего недолгого всего-то трёхнедельного знакомства. Они сменяют друг друга, словно в калейдоскопе, и чем дальше развивается этот процесс, тем всё больше мне становится дурно. Я вспоминаю, как Кимберли вступилась за меня, на тот момент ещё незнакомца. Как переживала обо мне, даже когда опасность грозила ей. Как неоднократно ставила во главу угла мои потребности, нужды и желания. Как заботилась обо мне, словно мама. Как отчаянно стремилась стать моим другом. Как постепенно разрушила все мои стены. Как мастерски сломила и без того давшую слабину оборону. Как сделала неправильные выводы, но, осознав свою ошибку, нашла меня и вернулась в мою жизнь так искренне, что у меня не возникло и мысли о том, чтобы этого не допустить и не простить. Как дарила мне всё утешение, на какое только была способна, когда я больше всего нуждался в её присутствии. Как видела мои слёзы, но не отворачивалась и наоборот становилась лишь ближе. И наконец то, как, поддерживая день за днём, заменила собой весь мир. В глубине души я понимаю, что мне нечему удивляться. Конечно, она полюбила, ведь в силу своего характера и своей чистой, открытой и доброй души никак иначе, пожалуй, бы не смогла. В противном случае это была бы уже не Кимберли, которая знает меня лучше, чем я сам себя знаю. Потому что, пока я только обдумываю соответствующую мысль, Кимберли оперативно срабатывает на опережение и, будто забравшись в мою голову, запрещает мне говорить то, что я действительно собирался сказать. Я, и правда, намеревался подставить под сомнение свершившийся факт, оспаривать который вообще-то совершенно не моя прерогатива, и найти тысячи причин, по которым меня невозможно любить ни ей, ни кому-либо ещё. Но она безукоризненно права. Мы живём в свободном мире, и, хотя он не всегда справедлив и честен, нигде не сказано, что один человек может указывать другому, как жить, чем заниматься и кого любить. Это исключительно её выбор и её решение, которое может разорвать её душу в клочья, разбить ей сердце и оставить на распутье. Но Кимберли вольна распоряжаться своей жизнью так, как ей только заблагорассудится. У меня нет единого права вставать у неё на пути и мешать ей в этом. По объективным причинам это причиняет боль, ведь я не могу не думать, что будет с ней в случае моего невозвращения, и, тем не менее, с правдой не поспоришь. А истина такова, что меня сочли достойным любви, я смог вызвать сильные чувства и эмоции, а значит, хоть кто-то пронесёт память обо мне через всю свою жизнь, если со мной вдруг что случится. Это ли не то, о чём мы все в глубине души мечтаем и чего желаем? Чтобы о нас помнили и не забывали? Я уже и не надеялся обрести кого-то, кто увидит во мне родственную душу и просто хорошего человека. Но, прижимая к себе Кимберли на протяжении всей ночи словно в последний раз, осознавая, что при неблагоприятном стечении обстоятельств он действительно может стать таковым, я чувствую, что нашёл то, что даже не искал. Уже завтра я снова могу лишиться свободы или даже жизни, но, обнимая тёплое женское тело, позволяю своему несколько запоздалому ответу сорваться с губ.