Нора
Шрифт:
– Я тоже рисую! Точнее, рисовал... В детстве. Я мечтал стать художником.
– И что же вас остановило, доктор?
– Наверное, желание поскорее стать взрослым. Понимаешь, все вокруг говорили, что рисование - это ерунда, детская забава, - он вздохнул.
– Но я и сейчас рисую. Тайком. У меня на чердаке нечто вроде студии. А что ты любишь рисовать?
– Все, что есть вокруг, - деревья, траву, небо... Еще рисую лица разных людей... Вот маму рисовала сейчас...
В глазах защипало. Но я перевела дыхание и продолжила:
– Рисую лошадей, только без седел и
– Надо же!
– просиял доктор.
– Я тоже люблю собак. У моих сыновей есть маленькая дворняжка, ее зовут Ками. Она такая забавная. Я как-нибудь приведу ее сюда.
– Вы не шутите, доктор?
– осторожно поинтересовалась я.
Перель помотал головой и спросил:
– А чем ты рисуешь - красками или карандашами?
– Карандашами. Их оставила мне мама. Больше у меня, к сожалению, ничего нет.
– Обращайся ко мне, Нора, если тебе что-нибудь понадобится - краски, кисточки, альбомы... Ты покажешь мне свои рисунки?
– почему-то шепотом спросил доктор.
– О, конечно! Я буду рада показать их вам!
– воскликнула я.
– Ну что ж, Нора!
– вдруг заторопился Перель.
– Вот мы и познакомились! Я еще приглашу тебя к себе разок-другой, если ты не возражаешь.
– Хорошо, доктор! Мне захватить с собой свои рисунки?
– спросила я, пятясь к дверям.
Перель кивнул.
***
В этот же вечер за ужином коротышка с подносом подошел ко мне в первую очередь.
– Простите, барышня, вчера по нелепой ошибке, - он понизил голос, - не моей, конечно, а медицинской сестры, я выдал вам не ту таблетку. Я вижу вас сегодня в полном здравии, поэтому смею предположить, что вы, к счастью, не приняли ее. Она была желтого цвета. Прошу вас вернуть таблетку назад, - произнес он виновато, но твердо.
Я похлопала себя по карманам платья, заглянула под стол, но таблетки нигде не было.
– Простите меня, сударь, - проговорила я, - но я не знаю, куда она подевалась...
– Это не очень хорошо...
– человечек потер подбородок.
– Но все же если вы найдете ее, не принимайте ни в коем случае. А лучше - принесите ее мне!
– Непременно! Еще раз простите меня!
– извинялась я, продолжая шарить у себя по карманам.
– А что не так с этой таблеткой?
– спросила я, когда коротышка уже поворачивался ко мне спиной.
– Ну-у-у...
– протянул он.
– Если вы ее съедите, то, боюсь, уже никогда не проснетесь...
– А разве так бывает?
– удивилась я.
– Ну-у-у... Может, конечно, и проснетесь, но уже совсем в другом месте.
***
...Наконец доктор вызвал меня к себе. Я расположилась на стуле в предвкушении приятного разговора. Перель стоял рядом со мной, его руки были прижаты к телу ровно по швам халата, словно приклеенные. Он молчал. От тишины звенело в ушах.
Я протянула ему листок бумаги. На нем я нарисовала доктора с широкой улыбкой, в окружении таких же улыбчивых больных.
Перель взглянул на рисунок, губы его дрогнули, и он,
– Скажи мне, Нора, что случилось с тобой до приезда сюда?
– А что именно вас интересует?
– Ну, например, болела ли ты когда-нибудь, и чем, какие лекарства принимала...
Я задумалась...
– Ты не можешь вспомнить, Нора?
– осторожно спросил доктор, заглянув мне в глаза.
Он как будто ожидал этого, и мне стало не по себе. Я помотала головой, чувствуя, как глаза наполняются слезами.
– А если я спрошу тебя, где ты жила? Улицу, номер дома ты сможешь назвать? Или, быть может, ты помнишь, как зовут твоих родителей? Или кличку своей собаки, если она у тебя была, конечно? А, Нора?
– Нет, нет, нет...
– мотала я головой...
Через несколько минут без шапочки и пальто, в легком больничном халатике я неслась по дворику вокруг здания. Мне было нечем дышать, мои колени дрожали, я чувствовала биение пульса в каждой клеточке своего тела. Внутри меня сквозил стеклянный холодок, как у леденца с мятной начинкой. Мне было страшно. Я забыла... все забыла... все... Я забежала на задний двор и остановилась. Вокруг было тихо. И я тоже притихла. Аккуратно прокравшись между кучками опавших листьев, я нашла укромный уголок и прилегла на землю. Лежа на спине, я смотрела на чистое осеннее небо, и мне хотелось взлететь и унестись отсюда прочь! Навсегда! Я бы взяла с собой доброго господина Йерса и мохнатого Алиса. Мы бы полетели к маме. Она бы так обрадовалась нам! А потом мама приготовила бы чай, и мы болтали бы до самого утра...
***
В изголовье моей постели висел акварельный портрет мамы. Мне казалось, что портрет этот был столь удачен, что отличить его от фотографии было практически невозможно. Сколько я ни старалась, я не смогла больше нарисовать такого же. Потому этот портрет был мне очень дорог.
Вечерами я садилась напротив него, скрестив ноги, и подолгу смотрела, пытаясь уловить хоть какое-нибудь движение на мамином лице. Я представляла, что однажды ресницы ее дрогнут, чуть шевельнутся губы, и она сойдет с портрета, такая же, как в тот день, когда она привела меня сюда. Когда за окном становилось темнее и на портрет падали густые тени, мама все больше и больше оживала: вот глаза ее заблестели, прядь волос на лбу едва заметно колыхнулась от сквозняка, вот приподнялись уголки ее рта... Каждую ночь я хотела дождаться момента, когда она оживет окончательно. Но всякий раз проклятый сон наваливался на меня, словно тяжелое ватное одеяло, и я засыпала, успев напоследок почувствовать лишь легкое прикосновение ее пальцев к своим волосам.
***
Доктор Перель выполнил свое обещание, и в одно необыкновенно солнечное утро явился в больницу с собакой. Ками, лохматый, черной масти озорной пес носился, опьяненный свободой, по больничному садику. Он лаял, взвизгивая от восторга, и подпрыгивал, приглашая нас поиграть. Господин Йерс раздобыл где-то старую резиновую грелку, и я бросала ее Ками, а неугомонный пес тут же прибегал с ней назад, нетерпеливо поглядывая на меня. Он тряс головой и возбужденно тявкал, если я нарочно мешкала, дразня его.