Нора
Шрифт:
– Тогда я нипочем не хочу становиться взрослой, - грустно сказала я.
Господин Йерс погладил меня по голове и прошептал:
– Ангелус кустос... Это по-латыни - ангел-хранитель. Вы устали, мой ангел, и мне кажется, вам следует немного поспать. А утром я приду и заплету вам косички, и вы будете самой прекрасной девочкой на земле!
***
Наступила зима. Снег выпал стремительно и без предупреждений. Обычно первый снег тает, но этот, зная силу свою, обошел свой же негласный закон. Я больше не выходила на улицу. Меня поместили в изолятор, где я оказалась взаперти и совершенно одна. Мне сказали, что у меня ангина. Был ли это справедливый приговор или кто-то оклеветал меня? Я спросила об этом доктора. Доктор Перель, помотав головой, виновато ответил:
– Нет, Нора, что ты... Какой приговор? Это диагноз. Ты
– Нет, доктор! Поверьте, я прекрасно себя чувствую! Хотите я подпрыгну? Или побегаю?
– Нора, не нужно, пожалуйста...
– остановил меня доктор.
– Дети не могут оценить свое состояние адекватно. Это право взрослых людей.
По неизвестной мне причине мне не позволили взять с собой Алиса. Я надеялась только на то, что мои соседки-старушки проявят к нему жалость и позаботятся о нем.
Часами сидела я у окна и наблюдала за теми счастливчиками, которым можно было гулять. Иногда некоторые из пациентов задирали голову вверх и внимательно разглядывали меня, как рыбку в аквариуме. Я не уплывала, а в ответ так же спокойно рассматривала их.
Я пролежала в изоляторе почти всю зиму. За эти долгие недели я узнала и изучила многих пациентов - их имена, привычки, походку, характер... все-все. Стекло в окне моей "тюрьмы" было тоненькое, от этого в комнате было прохладно, но зато оно хорошо пропускало уличные звуки.
Вот идет господин Майл. Он хохочет так громко, что, мне кажется, его смех слышат даже в далекой Африке. Он и говорит громко, а только ни словечка не разберешь. Потому что говорит он невнятно, да к тому же давится собственным смехом. Он так заразительно смеется, что я тоже смеюсь вместе с ним. Мы знакомы уже месяц - через стекло. Господин Майл - здоровенный и высокий, как водонапорная башня. Он молод. Его волосы блестят и издалека похожи на меховую шапку. У господина Майла всегда есть в кармане горстка конфет.
Вот наша прачка - Хоум. Полная и румяная. Она развешивает белье на веревках, натянутых меж деревьев. Майл приобнимает ее сзади. Она визжит, будто не ожидала, и заходится веселым, естественным смехом. Видно, что ей приятны его ухаживания, и на вечерней прогулке она обязательно принесет ему чего-нибудь съестного из кухни. Но вот она уходит, и тогда Майл принимается с раскатистым хохотом хлопать по плечам унылых и вечно озабоченных чем-то стариков. Под тяжестью его ладони они пригибаются к земле, как чахлые цветы во время дождя. С больными помоложе он почтительно здоровается за руку, приседает перед дамами, вероятно, одаривая их комплиментами. Потому что все они улыбаются ему в ответ. Вот одна из пациенток подходит к нему, снимает с шеи шарф и повязывает его Майлу. Он в ответ украдкой сует ей что-то в руки. Такой обмен происходит постоянно, почти каждый день. Это кажется мне каким-то тайным обрядом, благодаря которому в руках господина Майла в конечном итоге чудесным образом появляются конфеты. Наверное, господин Майл - фокусник, сбежавший из передвижного цирка и скрывающийся здесь от своих жестоких хозяев.
Наконец господин Майл хлопает в ладоши, будто замерз. Это наш знак. Я открываю форточку, и он бросает мне две или три конфетки. Он не жадный. Просто, наверное, у него их немного и он оставляет кое-что на следующий раз. Однажды господин Майл бросил мне совершенно необыкновенную конфету. Она была раза в три больше обычной, в сверкающем золотистом фантике. Я отвернула край фантика и замерла: это был шоколад с кусочками орехов. Самое невообразимое лакомство! Господин Майл стоял за стеклом и довольно улыбался. Я отправила ему воздушный поцелуй.
А вот господин Сик. Он худ и бледен. На его гладко выбритом лице нет ни единой яркой краски, словно его кожа присыпана серой дорожной пылью. Он немного переломлен посередине, и кажется, одно неосторожное движение - и он сломается на две части. Его поясница обмотана шарфом в несколько сотен раз. Наверное, этот шарф и скрепляет его, как изолента сломанную деталь. Господин Сик всегда берет на прогулку свою трость. Он тщательно постукивает ею перед собой, и только потом ступает на обледенелую дорожку, будто прогуливается по замершему озеру и боится провалиться под лед. Если какой-нибудь нерасторопный пациент оказывается на проверенном тростью пути, господин Сик подгоняет его: "Ну же, увалень, побыстрей! Не видишь, я жду?" Все стараются держаться от него подальше, потому как господин Сик нетерпелив и порой пускает свою трость
Госпожа Шу, грузная, полная дама, всегда прогуливается не торопясь. Едва заметным движением головы приветствует идущего навстречу. Она никогда не останавливается поболтать или просто спросить как дела, и снисходительно улыбается, если кто-то пытается заговорить с ней. Госпожа Шу тщательно следит за своей прической и макияжем. В ее муфте неизменно лежит маленькое зеркальце, в которое она смотрится через каждые десять шагов. Как-то раз госпожа Шу уронила его в сугроб. Величественно кивнув заметившему это больному, она указала взглядом на снег. Губы ее едва разомкнулись, когда она произнесла какое-то одно короткое слово. Больной тут же подбежал к ней, упал на колени перед сугробом и принялся голыми руками разгребать снег. Госпожа Шу в нетерпении поводила плечами и зябко ежилась. "Что происходит? Кто она? Ах, она - королева!
– осенило меня.
– Ну конечно! Иначе зачем бы ей так себя вести? А особам королевских кровей только так и подобает... Видимо, инкогнито приехала на лечение". На следующий день в ее в руках опять было зеркальце, но уже привязанное за ручку к ее запястью яркой шелковой лентой. Она так же доставала его из муфты через каждые десять шагов и, довольная увиденным в нем, продолжала свое шествие. Госпожа Шу представляется мне огромным ледоколом, который следует заданному маршруту, расчищая путь остальным кораблям.
Неповоротливый, словно дирижабль, Фу-Чен выплывает из-под козырька больницы. На его шее висит связанная шнурками пара коньков. У него круглое, добродушное лицо и маленькие узкие глазки, лучащиеся улыбкой. Его застенчивость вкупе с невероятной тягой к общению выливаются в разговоры с самим собой. Фу-Чен говорит громко и долго, активно жестикулируя: "Доктор вылечить! Диета делать. Фу-Чен худеть. Фу-Чен кататься на коньки! Да! Скоро..." Он садится на скамейку и, сопя и краснея от напряжения, надевает коньки на ноги. Довольный, любуется ими. Он никогда не встает на них. Может, потому, что не умеет кататься и боится упасть, а может, потому, что боится ненароком сломать их своим весом. Фу-Чен никогда и никому не дает коньки даже просто подержать. Он дорожит ими, словно в них заключено его будущее, его надежды и вся его жизнь. И я верю в то, что Фу-Чен однажды окажется на льду какого-нибудь знаменитого стадиона, и будет кататься так, как никто никогда не катался. Ах, как отчетливо вижу я на сверкающем льду арены разноцветные конфетти прожекторов и огромные букеты, брошенные поклонниками. Мне слышится шквал аплодисментов и восторженные крики публики.
Доктор Перель. Он редкий гость здесь, и я с интересом наблюдаю за ним. Простенькая вязаная шапочка сбилась на бок, пушистые концы шарфа выглядывают из-под куртки, словно котята из-за пазухи. Он тянет за собой на веревке новенькие деревянные салазки и радостно показывает мне их, приподнимая над головой.
– Купил своим мальчишкам!
– кричит доктор.
– Хочу опробовать их! Поправляйся! Покатаемся!
Я хлопаю в ладоши и согласно киваю.
Он приносит откуда-то лопату и начинает ровнять большой сугроб, приваленный к забору. Потом, прихватив салазки под мышку, пытается взобраться на него. Всякий раз он падает и кубарем катится вниз, упуская салазки и весело ругаясь:
– Бестолковые мои ноги! Так и норовят разъехаться! Так и норовят!
Сестрицы Адель и Кантель - вообще редкие гости в моем окне. Я всегда волнуюсь, если их не было слишком долго. Мало ли что с ними могло приключиться. Но вот они выходят, и я облегченно вздыхаю. Они садятся на лавочку, прижимаясь плечами друг к другу, но тут же отворачиваются в разные стороны.
– Отодвинься немного, Кантель! Твое костлявое плечо вонзилось в меня, как кинжал!
– восклицает Адель, ерзая на лавочке.