Норильск - Затон
Шрифт:
— Чай не впервой. Кто только не болтался по нашим просторам, Емелька Пугачёв, Гришка Отрепьев с поляками, татары, французы с немцами и друзьями были и врагами. Революцию и Сталина перешагнули. Войну чудовищную выиграли. Переживёт наша красавица и Мишу Меченого. Не по нему царский жезл и шапка Мономаха. Ему нужна иная шапка. Сунулся не в своё дело. Загубил всё, дав на копейку. Народом надо уметь управлять. Нужен хозяин, собиратель земель, а не болтун. Языком молоть и без него нашлось бы кому.
— Илья, а что если попытаются и Россию разодрать. Гуртом легче бить.
Дубов усмехнулся:
— Всякое может случиться. Морду бить — уже слабо?
Мозговой выложил ладони на колени и рассмотрел их, как следует, словно ревизируя способны они ещё на кулачные бои. «Ох, чем всё это кончится?…» Чутьё подсказывало ему, что это не просто мелочи, а серьёзно.
— Ты этого вояку видел сегодня, на танк запёр. Картина до боли знакомая Ленин на броневике и те же глаза ротозеев. Так захотелось пальнуть из «Авроры», чтоб стратег свалился с него, как с моста. Глядишь, мозги и утряслись в голове. А что? Раз на один бок упал, раз на другой…
— Весело тебе. Но надеюсь, до совсем уж страшного не дойдёт. Нигде так люди не чувствуют боль, как у нас. Уже многие приходят в себя. Многие прозревая, отшатнулись от друга на танке. Когда назревает голод и разруха, то это страшит и заставляет заткнуть эмоции и взяться за ум.
— Что тут, друг мой Дубов, делать, если сплошной цирк пеньки демонстрируют. Вывел войска, значит стреляй. Не можешь, зачем дурной народ смешить. Там какая-то клоунесса ещё пирожки для «демократов» пекла и сводку новостей по заборам клеила. Умора! Прежде чем предпринять что-то подумай, как ты из этого дерьма выйдешь. Прописная истина же.
— Наумничались. Человека не слышит никто. О человеке не думает никто. Теперь уж точно разделят народ на бедных и богатых. Где деревянная изба Рыжкова им конурой покажется. Мелят языками, а про беженцев никто мозгой не пошевелил — это ж такая махина двинется с места. Скоро отовсюду в Россию хлынут миллионы русских.
— Богатство это не самое страшное. С собой на тот свет не возьмут. Всё России останется. Помнишь? Умирая, Александр Македонский попросил перед похоронами пронести его тело над головами людей, причём так, чтобы его ладони были открыты, и все видели, что в руках у него ничего нет.
— Я понял. Великий воин хотел сказать этим: «Я хочу, чтобы поняли все: на тот свет ничего с собой не возьмёшь».
— Тимофей, Илья, — постучавшись, заглянула Елизавета Александровна. — Идёмте, стынет всё, а вы лечитесь на голодный желудок.
— Да я собственно не очень хочу жевать… — Попробовал выкрутиться Дубов.
— Ты как мой зам. Приехал с бумагой вечером. Лиза приглашает его за стол с нами ужинать. Он отнекивается: — «Спасибо Елизавета Александровна, я уже наелся на сегодня. Норму выполнил так сказать. Отсюда и досюда напхал уже»- показывает он от горла до макушки. Но Лиза, не принимая возражений, сажает его за стол и увещевает:- «Пельмени, горяченькие, попробуйте». Выпили, как водится по рюмочке. Он их в рот кидает, а Тимка напротив сидит, считает. Проводили гостя, а Тимка и шипит: — «Ничего себе он поел,
— Лиза так и было? — вытирал от слёз глаза Дубов.
— Ни прибавить, ни убавить.
— Идём дорогая, — поднялся Мозговой, маня Илью. — Вы здесь с него глаз не спускайте, если не хотите в халепу какую вскочить.
Прошло только несколько часов, как приехали северяне, а казалось, что тут они и жили всегда. После ужина долго не ложились спать, вспоминая прошлое, своё, детей, затона.
— О, кстати мне на Дзержинке дали адрес и координаты Бориса. — Вспомнил Дубов о таком подарке органов.
— Ты о том Борьке, о котором подумал я? — застыл с вилкой у рта Мозговой.
— Угадал. Может, навестим?
— Ты дело читал? — застыл Тимофей Егорович.
— Угу, его работа. Ты об этом хотел спросить, — развернулся к нему Дубов.
— А что давай навестим друга, посмотрим на этого сукиного сына.
— Я, за. — Кивнул Илья Семёнович. — Можно.
— Где он?
— В Москве.
— Да, что ты говоришь. Кто же он? — подскочил на стуле Мозговой.
— Домоуправ.
— Бедные жильцы, — усмехнулась Елизавета Александровна.
— Да уж, — покашлял в кулак сын. — Остаётся только посочувствовать жильцам.
— Ребята жизнь прошла, — подала им чай Елизавета Александровна, немного волнуясь от их идеи. — Думаю, его тоже покидало не мало. Пейте с тортом, Лизонька с Таней постарались. Только пальцы не откусите. Вкусно!
— Ма, таких не задевает жизнь, они всё бочком и по стеночке проскальзывают, как маслом намазанные. — Влез опять в разговор сын. Он горячился, хотя об этом можно было говорить спокойно, как мать.
— Сколько не пляши, а против природы не попрёшь. Из темноты живота матушкиного приходим, в темноту живота матушки земли уходим, и с этим ничего не сделаешь.
— Ты что этим хочешь сказать, мамочка — перед рождением и смертью мы равны?
— Да сынок.
— Не понимаю я такой философии, — возмутился опять он.
— Пусть сгоняют сынок. Белые пятна надо закрашивать. Это их прошлое.
— На фиг он им сдался, плюнули и забыли. Не стоит его дерьмо, чтоб нервы о него рвать.
— Они дружили сынок, ещё с сопливых носов, делили кусок чёрного хлеба в войну, карауля на крышах зажигалки и гоняя по двору шитый руками из ткани старой мамкиной жакетки мяч, набитый опилками или землёй.
— Про мяч отец туфта?
— Так и было. — Подтвердили хором Дубов с Мозговым.
— Я тащусь.
— Илья у матушки свистнул старую жакетку, и сапожник одноногий нам за чекушку сшил. Мячик был, закачаешься, да Илья?
— Деньги на чекушку, помнишь, Тимофей, где брали? Сгоняем за город, наловим раков, сдадим в пивнушку. И богатые. — Вспоминал, светлея Дубов.
— Как же им играть-то можно было. — Удивлялся Илья.
— Играли и радовались.
— Голодные гоняли и счастливые. Дубов получше нашего жил, принесет нам с Борькой пирога какого или белого хлеба. Наедимся, запьём водичкой и на футбол. — Рассказывал Тимофей.