Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Шрифт:
– Садись, попей.
Саша налила себе кипятку, положила чайный пакетик, села, помешивая ложечкой. Ваня обмакнул свою половинку башни в чай, пососал, откусил. Запил чаем. Саша обмакнула свою половинку в чай, пососала, запила. Глянула в окно. Ваня грыз сахар, глядя на Сашу.
– Свояк у Медыни байку новую про государеву нявестку слыхал, – проговорил он, громко прихлебывая чай.
– Про Настёну?
– Ага. Значит, у Кремле есть красавица, три пуда говна на ей таскается, как поклонится – полпуда отломится, как павой пройдет…
– Два нарастет.
– Слыхала уж? –
– Слыхала.
– Павой, а? – смеялся Ваня, подмигивая.
– Чаво ей павой-то не ходить? Чай, коров ня доять.
– Не доять, точно. За нее подоят.
– И подоят и все сделают.
– Точно.
Помолчали, прихлебывая чай. Вдруг зазвонила лежащая на столе дальнеговоруха. Возникла крошечная, нечеткая голограмма: лицо старухи в платке.
– Эт хто это? – спросила старуха, прищуриваясь.
– Дед Пихто! – насмешливо ответила Саша, прихлебывая чай. – Вы куда звоните?
– Настя?
– Я не Настя, – усмехнулась Саша.
– Настя у Кремле! – добавил Ваня.
Они с Сашей засмеялись. Старуха исчезла.
– А чего ты себе «Радугу» не поставишь? – спросил Ваня.
– На пролика она мне сдалася?
– Ну, как… большое все. И видать лучше.
– И так сойдет.
Саша смотрела в окно, посасывая сахар и запивая чаем. Ваня поглядывал на Сашу. На деревне залаяли две собаки. Дружок заворчал, потом залаял. Собаки, налаявшись, смолкли. Дружок поскулил, взвизгивая. Потом тоже смолк. Пролетел самолет.
Молча допили чай и съели башню.
– Ну, ладно, – Ваня потер свое колено. – Пора мне.
– Поедешь? – встала Саша.
– Поеду, – усмехнулся он. – Спасибо за чай.
– Пожалста.
Ваня встал, пошел к двери, снял с крюка кепку, надел, сдвинув на затылок. Открыл дверь, шагнул в сени. Саша вышла следом. В полутемных сенях Ваня вдруг обернулся, неловко обнял Сашу. Саша стояла неподвижно.
– Ты думаешь, что я кобель? – спросил он.
– Ничаво я не думаю, – Саша вздохнула.
Ваня попытался ее поцеловать, но она отвела губы.
– Обиделася? – спросил Ваня, беря ее за щеку.
– Ничаво я не обиделася.
– А чаво?
– Ничаво.
Постояли. Ваня держал Сашу за щеку. На заднем дворе заворчал Дружок.
– Саш.
– Чаво?
– Можно я сегодня приду?
– Как хочешь.
Ваня снова попытался ее поцеловать. Саша снова отстранилась.
– Чаво-то ты… это… – он гладил ее щеку. – Чаво ты?
– Ничаво.
– Может, с Федором чаво?
– Ничаво.
– Звонит?
– Звонит.
Ваня вздохнул.
– Езжай. А то опоздаешь, – проговорила Саша.
Он гладил ее щеку:
– Ну, я приду?
– Как хочешь.
Он улыбнулся в полумраке, отстранился, поправил кепку:
– Ладно.
Повернулся, вышел из сеней на крыльцо. Дверь за ним закрылась. Саша осталась стоять в сенях. Подошла к дверце чулана, потрогала деревянную щеколду-вертушку. Было слышно, как Ваня, кашляя, подошел к мотоциклу, завел. Дружок залаял. Саша повернула щеколду вверх. Мотоцикл уехал. Дружок перестал лаять. Саша повернула щеколду влево.
Теленок в избе замычал тонким голоском.
Опала
Слепая,
«Лучше б он и не начинался…» – подумал Комяга, доставая папиросу и сразу же вслух укорил себя за малодушие:
– Да полно-те. Не умирай, опричный, раньше смерти.
Это всегда любил говаривать Батя в роковые минуты. Его присказка. Помогало. Говорит ли так он и теперь, в сию минуту роковую? Или молчит? А минута роковая длится и длится, точится каплями солеными, в роковой час накапливаясь-собираясь. Накапал час, перелился через край, а за часом – и день роковой накатил, хлынул, яко волна морская. Сбила она, тугая, с ног, поволокла, захлебывая. Можно ли говорить, волною соленой накрытому?
– Дают ли говорить, вот в чем вопрос…
Поднес Комяга руку с папиросой к приборной панели, вспыхнуло пламя холодное, кончик поджигая. Затянулся дымом успокаивающим, выпустил сквозь усы. И повернул руль податливый направо, с тракта сворачивая. Потекли кольца развязки с частыми утренними машинами, замелькали дома высотные, потом лес пошел и поселки земские, худородные, лай собачий за заборами косыми, кошки драные на воротах расхристанных, петухи неголосистые в лопухах-репейниках. И вот – новый поворот влево, березняк, брошенные жилища, пепелище, три ржавых китайских трактора, деревенька новая, вотчинная, крепенькая, за нею другая, сосняк молодой, потом старый, запаханное поле, еще поле и еще, и еще, извилина-загогулина вкруг пруда с утками и одним единственным гусем, башня сторожевая, подлесок со следами свежей порубки, забор зеленый, добротный, государственный, с негаснущим сторожевым лучом вповерх, ворота крепкие, пятиметровые.
Притормозил Комяга.
Прищурился зеленый глаз безопасности над воротами, ответил ему тремя синими вспышками-искрами красный «мерин» опричника государева. Дрогнули ворота, поползли в сторону. Поехал «мерин» дальше, по дороге прямой, палым листом усеянной, через лес вековой, густой, нетронутый, легким туманом окутанный. Через версту расступилась дубрава, замелькала липовая аллея, блеснула оранжерея, возник фонтан в обстоянии изваяний беломраморных и можжевеловых конусовшаров-пирамид, расстелился вечнозеленый газон с многочисленными воронками от снарядных разрывов и старым дубом, расщепленным безжалостным прямым попаданием, и наплыл-надвинулся бело-розовой подковою, в роскошном великолепии своем терем окольничего, бывшего вельможи в случае, а ныне уж три месяца и восемь дней как опального Кирилла Ивановича Кубасова.