Нормандская лазурь

Полянская Наталия

– Никит, – сказала Ольга, – ты что, вот с тех пор, как мы с тобой... плотно общались, так и пахал, словно проклятый?

Он пожал плечами и остановился перед низкой живой изгородью; за нею простиралось поле, полное кисейного тумана, лежавшего на высокой траве, как сливки на кофе. Слаженно пели цикады.

– Почему словно проклятый? Как все. Ну, а ты, Оль?

– Я пахала, – сказала она с готовностью. – Перешла на другую работу, там больше технические переводы, зато платят лучше. Вот, видишь, за границу езжу, в квартире ремонт сделала. Все житейские радости.

Немного

странно и, как показалось Ольге, глупо было говорить об этом рядом с тихим полем, являвшим собою нечто простое и искреннее – не может же туманная пшеница тебе соврать. Пшеница вообще врать не умеет.

Хорошо греметь железом аргументов в словесных баталиях, когда находишься в четырех стенах, когда вокруг свои вещи, привычные ко лжи и твоим уверткам. Хорошо ссориться на кухне, орать и швырять тарелки в стену, чтобы несколько лет спустя закрыть это место новой плиткой с узорчиками. Хорошо сидеть в своем, до последней складочки знакомом кресле, пить коньяк маленькими глоточками и обманывать себя, думая, что тебе нужно что-то другое.

Рядом с незнакомым полем, дремлющим в прохладной травяной тишине, себе врать гораздо тяжелее.

– Пойдем назад, Никит, – сказала Ольга, отводя взгляд от туманных пластов. – Я что-то действительно устала, замерзла и спать хочу.

Женька все так же и сидел внизу в ресторане, шуршал бумагами и что-то печатал, на друзей не обратил никакого внимания, и они не стали подходить. Поднялись к себе, Ольга ушла в ванную почистить зубы и переодеться, потом забралась в постель. Никита, отправившийся в ванную в свою очередь, выключил в номере свет. Ольга лежала у окна на своей узкой кровати, одеяло казалось слишком тонким, занавески чуть покачивались от сквозняка, и были видны сквозь стекло ветви буйного, давно отцветшего каштана.

Малиновский вернулся, щелкнул выключателем, погасив в ванной свет, забрался в свою кровать. Ольга лежала, свернувшись калачиком, и растирала закоченевшие ступни. Ворочалась, возилась, пока Никита не сказал:

– Не спится? Или замерзла?

– И то и другое, – буркнула Ольга из-под одеяла.

– Иди сюда, согрею.

Она недоверчиво высунула нос.

– Малиновский, ты сдурел?

– Да ладно тебе, – лениво протянул Никита. В комнате было не совсем темно – сквозь окно проникал свет с парковки, – и Ольга видела Ника в узорчатых лиственных тенях. – Обещаю не приставать, правда. Ты вертишься, как грешница на сковородке.

– На сковородке хотя бы жарко.

– Оль, кончай ерундить и иди сюда. – Он откинул край одеяла.

Ольга вздохнула, вылезла из своей кровати, прихватила подушку, быстро перебежала по каменному полу к Никите и нырнула в постель.

– Ух! Ой. Тепло.

– Грейся. – Он прижал ее к себе, обнял, устроил поудобнее.

– Я в каком-то стихотворении вычитала, – припомнила Ольга, – что это называется «поза влюбленных ложек».

– Какой дивный романтический бред, – сказал Никита ей в затылок.

– Угу. – Теперь, в тепле, глаза сразу начали слипаться. Никита дышал ровно и медленнее, чем Ольга, и пах знакомо-знакомо.

Ольга часто заморгала и сглотнула. Она не хотела засыпать вот так сразу, если уж лежит рядом с ним.

Слышно было, как зашуршал гравий, метнулся по потолку свет фар, заглох мотор. Веселые голоса что-то говорили по-французски. Лениво и негромко гавкнула собачища Диабло.

– Оль, – сказал Никита минут через десять, и затылку стало щекотно от теплого дыхания, – а ты не помнишь, почему мы поссорились?

Ольга молчала.

Они начали встречаться сразу после школы, как только пошли в разные институты – Малиновский учиться на экономиста, а Ольга – на переводчика. Они напились на выпускном в школе, они втроем с Женькой слезно прощались с учителями, предвкушая настоящую взрослую жизнь, а через неделю после выпускного Ольга поняла, что не может без Никиты жить. Поняла сразу, как будто само собой разумеющееся. Она не стала долго думать, набрала его номер и сказала:

– Я без тебя не могу.

Он помолчал и ответил:

– Сейчас приеду.

Сумасшедшее было время. Ольга тогда мельком порадовалась, что Женька никогда не был в нее влюблен: ему нравились тихие девочки с тщательно заплетенными косичками, а не малолетние хулиганки. Потому с Ильясовым по-прежнему дружили, он искренне радовался за Ольгу и Никиту, хотя и не упускал случая над ними подшутить. Студенческая жизнь – сплошное веселье, помноженное на сессии, а когда учишься с парнем в разных институтах, это несколько усложняет процесс. У Ольги появились свои друзья, у Никиты – свои. Он жил с родителями, она тоже никуда не могла деться от мамы. Денег вечно не хватало, и все же волшебство не уходило.

Они с Никитой встречались каждый день, бродили по городу, вместе ездили в библиотеку, сидели в дешевых кофейнях и грели руки об одну на двоих чашку кофе. Он говорил ей какие-то ласковые слова, которые Ольга не могла запомнить, а помнила только то чудесное ощущение, которое испытывала, когда Никита их произносил. Они удирали с лекций, но не слишком часто, потому что Малиновский был серьезным студентом и на втором, и на третьем курсе, когда все уже пережили отсев первого и считали, что в институте можно неделями не появляться. Малиновский учился, и Ольга, глядя на него, училась тоже. Он ни разу не говорил ей, что они поженятся после института. Она ни разу не доставала его глупыми вопросами вроде «ты меня любишь?» или «ты меня никогда не бросишь?». Это было словно само собой разумеющееся, константа, как Кремль посреди Москвы или Кольцевая автодорога.

Потом умерла бабушка, и Ольге досталась однушка в Теплом Стане, далеко от метро и все-таки своя, родная. Бабушку было жалко, однако ей уже стукнуло девяносто семь, а Ольге – всего-то двадцать два, и ей хотелось свободы. Квартирный вопрос все и испортил. Ольга обрадовалась, обжилась, стала приглашать гостей, иногда шумели до утра... Никите это не нравилось. Он сказал раз, сказал другой, сказал третий. Ольга встала на дыбы.

– Ты ограничиваешь мою свободу! – орала она на Малиновского. – Тебе что от меня надо, а?