Носитель фонаря
Шрифт:
– В каком смысле?
– Двести хвостов зеленых ящериц, например. И полторы сотни черепов лупицианов. А как насчет пяти сотен глаз сколопендры, а?
– А сколько глаз у сколопендры? – спросил я.
– Два! Это же не пауки какие-нибудь. Так что последние пару дней выдались хлопотными, остается лишь радоваться, что нужны только порталы отправки, а не приема.
– А в чем разница?
– Отправка – это портал, который я вызываюю – и мои согруппники вместе со мной летят, ну, если они они , конечно, уже бывали в локации, в которую ведет портал, иначе он будет для них неактивным. А вот если я в одном месте, группа – в другом, и я вызываю ее к себе – для этого нужны другие камни, они кровавей достаются. Но есть и хорошие новости, в
– Это хорошая новость? – осторожно спросил я.
– Лучшая для того, кому срочно нужно четыре очка милосердия набить. И, возясь с переполненными ночными горшками, можешь утешаться, вспоминая о моих пятистах глазах сколопендры. Надеюсь, ты не очень брезгливый. Впрочем, в тамошних холерных бараках от брезгливости в любом случае быстро излечивают.
Я не стал ему рассказывать, что и в реальных больницах, если провести в них всю жизнь, брезгливостью особо не разживешься. Портал варлок открыл в небольшом переулке, «дабы народ не смущать», и мы оказались в Шоане, с которым я пару недель назад так старательно и надолго прощался.
Район трущоб был ужасен, он тянулся вдоль того, что местные жители чересчур оптимистично именовали рекой: сотни не домишек, а конурок, кое-как слепленных из горелых кирпичей, а то и просто сделанных из наваленных мешков с песком и листов ржавого железа. Между этих, с позволения сказать, жилищ, бродили жалкие фигуры, наряженные в немыслимое отрепье, чумазые дети копошились в речной грязи, один карапуз на моих глазах отобрал у мимо пробегавшей лишайной собачки какую-то пакость и быстро засунул себе в рот. Удивительно, что эпидемия холеры тут не продолжается круглогодично.
Холерный барак был длинным и одноэтажным строением с осыпающейся штукатуркой, замученный целитель-непись, услышав, что я – волонтер, направил меня к санитару, который отвел меня в кладовку, выдал клочок вонючей мешковины, деревянную швабру и собранное гармошкой жестяное ведро. Ратон к тому времени давно испарился, прижимая к носу платок. И я его не винил.
Больные лежали в палатах и в коридорах, в основном прямо на полу, на тонких подстилках, которые с точки зрения гигиены разумнее было бы немедленно сжечь. Холерные стонали, их несло в оба конца, запыхавшиеся же целители, как я заметил, лечили страждущих не магией, а грелками и травяными отварами. Вода из насоса текла ржавая и пахла железом, но это был далеко не самый худший запах из царящих в бараке. Я бродил со своей шваброй, паршиво убирая все, что требовало самого срочного убирания, потом меня подрядили разносить выздоравливающим липкую серую кашу в жестяных мисках, а когда обед закончился, я снова вернулся к тряпке. Иногда в барак забегали игроки, чаще всего паладины, жрецы и друиды, быстренько лечили десяток-другой пациентов и смывались, видимо, квесты делали. От друидов пытались отползти даже те больные, которые до того вообще не подавали признаков жизни: прославленная друидическая лечебная магия была хорошо известна и тут, мало кому понравится, когда тебя пронзают насквозь десятком веток пусть даже с самыми благими намерениями. Должен, однако, отметить, что никто из больных противу ожидания так и не умер, всякий завалившийся к нам полутруп, полежав на подстилке в судорогах пару часиков, потихоньку переставал вопить, с аппетитом полдничал и уходил на своих ногах, уступая место следующему страдальцу. Последнее, пятое очко милосердия капнуло мне, когда я протирал мокрой тряпкой жирную старушку-матершинницу, которая успела проклясть всех здешних коновалов (и меня в первую очередь) до седьмого колена. Сдав санитару орудия своего милосердного труда, я вырвался на свободу, и даже прокопченный воздух ночного Шоана показался мне сладостным.
Здешняя ночлежка была еще хуже, чем ноблисская, но воды я там все-таки раздобыл, целых два кувшина.
***
– Вот, – сказал утром Ратон, протянув мне большой увесистый сверток, – только что от прачки, один из моих личных парадных костюмов. Ты разберешься
– Разберусь, – сказал я и опять поднялся в номер,
Хотя разбираться пришлось дольше, чем я рассчитывал, например, необходимость подвязать сползающие чулки лентой под коленками была как-то мною упущена. Ратон только крякнул, увидев каким красавцем я спустился в лобби.
– Пояс поверх рубашки, жабо нужно развернуть, отколов вот эту булавку, и прости, друг, но штаны ты надел задом наперед.
Я плюнул на условности, снял короткие бархатные штанишки и натянул их снова прямо тут. Банты на лентах мне завязал Ратон, потому что это уже было за пределами моих возможностей. Потом я попытался упасть с лестницы, но был подхвачен куратором.
– Не такой уж и высокий каблук – сказал он. – поучись на них прямо тут ходить… Нимис, ты же не модель на подиуме, ты грубый мужик-воин. Шагай широко и уверенно, каблуки вбивай в землю.
Сам Ратон тоже выглядел, как сбежавший из кондитерской лавки торт, свои короткие черные волосы он прикрыл париком со льняными кудрями до пояса, а штаны у него были еще короче моих и, кажется, набиты ватой.
– Я видел графа Ноблисского, – сказал я, – и он был одет, как нормальный человек почти. Зеленый бархат, серебряная вышивка, ботфорты.
– У нас билеты на светское, парадное, формальное мероприятие. Конечно, туда можно явиться и в более повседневном костюме, но если тебе нужны три очка любезности, то изволь соответствовать всем стандартам. Как, приноровился к каблукам? Тогда пошли быстрее, нам еще к парикмахеру нужно успеть до начала и к учителю танцев.
– Может, лучше снова в холерные бараки? – простонал я.
Волосы мне раскаленными щипцами завили в рыжие стружки, а учитель танцев за двадцать золотых навесил мне на четыре часа бафф «менуэта, вольты и гавота», я без понятия что это, про менуэт только что-то слышал.
Благотворительный бал и благотворительная ярмарка в пользу «Шоанского общества призрения шахтерских сирот» считался мероприятием общедоступным, если вы, конечно, могли заплатить за билет по двести пятьдесят золотых с носа, я уж не говорю про парадные костюмы. Пройдя в зал, я несколько успокоился: большинство присутствующих мужчин выглядели такими же чучелами в бантиках, как и я. Вдоль стен стояли увитые белой кисеей палатки, в которых декольтированные барышни торговали печеньем, вязаными салфеточками и акварельками, изображавшими цветы и птичек. Вокруг палаток толпились кавалеры, перешучивались с дамами. Игроков было значительно меньше, чем неписей, но тоже немало.
– Ты как насчет комплиментов? – спросил Ратон.
– В каком смысле?
– Все с тобой ясно. Оркестр уже настраивается, сейчас будут танцы, не забывай говорить своей даме комплименты. Вот ты ныл насчет танцев, а сейчас мне еще спасибо скажешь, что в танцах тебе партнершу выдадут, обреченную слушать твои любезности. Запоминай, можешь за мной повторять. Юнгфру, вы свежи, как роза! Юнгфру, мое сердце трепещет при виде вашей красоты! Юнгфру, вы само очарование! Этот бал стал еще прекраснее благодаря вам! Ваши глаза сверкают как звезды! Запомнил? Повторяй их по очереди, как закончатся – начинай заново. Надеюсь, пары танцев хватит, любезность быстро качается в светском обществе, тем более у тебя этот параметр, считай, на нуле, первые очки хорошо капают.
– А если партнером у меня будет игрок? – заволновался я. – Мне ей тоже всю эту лабуду говорить?
– На игроке любезность не вырастет, а партнершей у тебя будет непись, потому что ее мы для тебя на аукционе купим.
– Жесть какая.
– Не жесть, а нормальная практика благотворительных балов. Право на первый танец с дебютантками сезона разыгрывается на аукционе. А если все пойдет бойко, потом и других девиц, и даже и замужних дам могут с торгов пустить. На первых красавиц и аристократок мы, конечно, пасть не разеваем, но за сто золотых дочь какого-нибудь амбициозного булочника мы тебе на пару танцев сосватаем.