Носитель фонаря

Олейник Тата

Аукцион начался, и, к моему облегчению, никого с цепью на помост тут не выводили. Просто распорядитель выкрикивал: «Номер одиннадцать! Прелестнейшая Маргарита Эпифанья Грюнкольб-Ротебете, дочь почтенного главы гильдии медников!».

– Вот, – сказал Ратон, подходя в угол, в который я забился, – двадцать второй номер, иди, ищи. – он выдал мне картонку с номером.

– И как я ее найду?

– У дебютанток на руке белая бархотка… ну, браслетик с номером.

К счастью, дебютантки более или менее организованно кучковались неподалеку от оркестра, поэтому я вскоре высмотрел

свою двадцать вторую. Ничего так, тощенькая. С носом. Увидев, что разбор аукционных выигрышей начался, я подошел к своей фройляйн, без понятия, кстати, как ее зовут, показал картонку и протянул ей согнутый локоть. Пучок кисеи и кружев вцепился в мой локоть лапками в шелковых перчатках. Распорядитель танцев обьявил «Вольта!» Я вытащил временный навык на панель и задействовал его, после чего с облегчением выдохнул. Мое тело уже само засеменило-заскользило к кругу кавалеров, собравшихся в центре зала. И танцую я, оказывается, преловко, если словно со стороны наблюдать: сперва таскаешь даму по кругу и хлопаешь в ладоши, а потом даешь ей под зад коленом, так, чтобы она взлетела в воздух, ловишь ее и говоришь: «Вы свежи, как роза, юнгфру!». Второй танец оказался менуэтом, ну, это поскучнее. А потом моя фройляйн, вся раскрасневшаяся от комплиментов, упорхнула под крылышко своей маменьки. Оказывается, на аукционе всего два первых танца разыгрывались.

– Сколько любезности? – спросил Ратон, который тем временем прохлаждался на диванчике, попивая шампанское из высокого узкого бокала.

– Четыре.

– Ну, пойди попробуй добить еще одно очко у киосков. Пощебечи там с продавщицами.

Я выбрал палатку с вазочками и статуэтками, за прилавком которой явно скучала прехорошенькая дамочка в черном наряде и при страусиных перьях. Делая вид, что любуюсь гипсовой, страдающей от ожирения собачкой, я перехватил взгляд красотки и улыбнулся ей.

– Отдаю должное вашему вкусу, почти все молодые девушки здесь одинаково одеты в белое, а черный – это такой изысканный цвет!

Улыбка на приветливом личике сменилась гримасой удивления.

– Моему вкусу? Я в трауре, вы что, не видите траурных плерезов?

Я ничего не видел, но страшно смутился. Почему я такой тупой, а?

– Простите меня, пожалуйста, просто, глядя на ваше лицо, я никак не мог заподозрить, что вы в печали!

Боже, что я несу!

– Я имел в виду, что вы слишком красивы для траура и… и в вас слишком много жизни для печали.

Кажется, на этот раз я все же попал в точку. Выражение неудовольствия сменилось некоторым намеком на благосклонность.

– Увы, я вдова.

– Не может быть! Такая юная – и вдова?

Чуть было не спросил ее не холера ли тому виной, но чудом успел одуматься.

– Да, мой муж пал смертью храбрых на далеком сражении. Именно поэтому я не танцую сегодня, а ведь я танцевала бы лучше любой из этих кукол. – с неожиданной злостью ответила вдова.

– Не сомневаюсь, – горячо подхватил я, – ваша фигура словно создана для танцев! Для порхания! Вы так изысканны!

Любезность +1

Ну, слава богу!

Я поклонился красавице, поставил собачку обратно и удрал к Ратону.

– Из параметров только благородство

осталось? Одно очко, я ничего не путаю? – спросил он. – Адский параметр, но есть способ гарантировано получить одно очко, причем именно здесь, в Шоане, и именно в субботу. – он взглянул на часы. – Времени с запасом, еще успеем перекусить, не здешними же снулыми крендельками по двадцать золотых пробавляться. Только нужно переодеться во что-то попроще.

***

– Нет, – сказал я, – Ни за что!

– Не хотелось бы давить на тебя, но согласно договору ты обязан выполнять все распоряжения куратора, необходимые для получения тобой звания. Ты что, боли боишься?

– Да, – ответил я, – боюсь!

– На вот пилюльку. Примешь, на пару минут ощущения слегка снизятся.

– А еще мне стыдно!

– И очень глупо. Никакого стыда тут нет, наоборот, сплошное благородство, вызывающее всеобщее восхищение.

Мы стояли во дворе Шоанской тюрьмы, который потихоньку заполнялся охочей до подобных зрелищ публикой.

– Хватит трястись, быстрее иди подавай заявку, пока другие желающие не опередили.

Я собрал в кулак всю силу воли, судорожно вздохнул и пошел к группе судейских, занимавших места у эшафота.

– Чью участь вы готовы взять на себя? – спросил меня судейский секретарь, протягивая лист, на котором значилось несколько имен.

«…малолетний, слабосильный, престарелая, снова малолетний…»

– Вот, – сказал я, ткнув пальцем в «престарелую» и надеясь, что дряхлая старушка не могла так уж сильно накосячить.

Почему они не пишут количество плетей? Согласно милосерднейшим законам Шоана преступник, приговоренный к телесному наказанию, но неспособный вынести его по слабости здоровья и немощи, мог быть, если найдется доброволец, заменен на эшафоте своим чемпионом, защитником. Совершенно прекрасный обычай, и совершенно не прекрасно, что я вынужден в нем участвовать. Как сказал Ратон, очко благородства можно было получить таким образом только один раз, поэтому большинство слабосильных и малолетних исправно знакомятся-таки с плетьми, но некоторым, вот, везет.

К счастью, сразу после того, как я расписался в своем благородстве на этом листке, меня увели в помещение внутри тюрьмы, и я был избавлен от зрелища, разворачивающегося на эшафоте. Моя престарелая, которая тут же обслюнявила мне руки благодарными поцелуями, оказалась вполне крепкой бабуленцией самого плутовского вида, обвинялась она в мошенничестве, так как была поймана на том, что продавала вместо зелий лечения – подкрашенную воду.

Глава 24

Я очень боялся, что увижу сейчас в камере маленьких плачущих детей, которые будут в ужасе трястись на скамейках, но «малолетние» оказались все как один – истыми сынами улицы, достойные наследники воровских родов во многих поколениях. Они пихались, плевались, дергали друг друга за вихры, гоготали и хорохорились, и притихли только раз, когда из-за стены вдруг послышались отчаянные вопли, грохот и звон металла.

– Смертнички там, – сказала мне бабулька. – Душегубы, их отдельно вешать поведут.