Носорог для Папы Римского
Шрифт:
Посмотрите налево: гавань. Здесь покачиваются корабли — в прибрежных помоях, в зеленой зыбкой слякоти, где размягченные гниением рыбины выставляют напоказ свое белое брюхо среди вздымающейся лужайки водорослей. А корабли? Их два, если быть точными. Сардинный флот убыл, и причалы засыпаны отбросами: кучами рыбьей чешуи, холмиками разнообразного мусора, испускающими пар «блюдами» тушеных монстров, снабженных усиками и отростками, с их желтоватыми и багровыми выделениями. Бесполезная рыба. От нее отказываются даже самые завзятые отказники. Никому не нужный мусор.
Дон Антонио Серон тщательно выбирал, куда ставить ноги, обутые в лакированные туфли с оловянными пряжками, кожа которых,
Или же это корабль испражнился пирсом, все зависит от точки зрения, размышлял Серон, глядя на судно, низко сидевшее в загаженных прибрежных водах. Семьдесят тонн, две с половиной мачты и три с половиной залоговых стоимостей тяжело давили на «Санта-Лючию». Купил ее некий генуэзец, переименовал в честь своей матери, загрузил в Неаполе сардинами и отправил в Остию. Недальновидное решение. Времена в Остии тяжелые, и приработки начальника гавани невелики, так что плата за швартовку быстро растет. Судно по праву давно следовало бы конфисковать, распилить и погрузить на «Аллилуйю». Но вмешались деньги — деньги Серона, которые он скрепя сердце доставлял сюда в больших мешках во время двух предыдущих приездов. Пять с четвертью залоговых стоимостей на данный момент не выплачены, остается выплатить только три с половиной, а «Санта-Лючия» пребывает на плаву, целостность ее остается нетронутой, достоинство — неоскорбленным. Она была выстроена из дуба, который за два десятилетия плавания между Тунисом и Генуей превратился в кашицу из крысиных экскрементов, корабельной гнили, древесных опилок и соли, — все это не разваливалось лишь благодаря корке из ракушек, облепивших весь корпус. Покосившаяся, прогибающаяся, скрипящая и гниющая, «Санта-Лючия» выглядела так, словно накануне там состоялся ежегодный банкет корабельных червей, а сами эти корабельные черви были размером с угрей.
Откуда-то из-под палуб доносилась вонь балласта — теплые водянистые испарения всех жидкостей, когда-либо пролитых на «Санта-Лючию», просочившихся сквозь все разбухшие тимберсы и пополнивших собой гравийные помои, которые плескались в темнице ее корпуса, — б'oльшую и самую едкую их часть составляли смешанные выделения семисот сорока трех членов команды, которые в течение восьмидесяти трех плаваний подумывали, не вывесить ли свою задницу за окошко гальюна на конце засаленного каната, трясли головами, находили вместо этого укромный уголок, скидывали штаны и — а-а-а-а-а-а…Знавший об опасности по прежним визитам и заранее вооружившийся, Серон помахивал перед собой платком, пропитанным одеколоном, — по сути, то был флаг капитуляции перед зловонием, совершенно никакой пользы не приносивший, поскольку бронебойные пары, игнорируя ноздри, протискивались в рот и проникали прямо в кишечник. У Серона вспенилось все нутро. Где же капитан этого плавучего писсуара? Под палубой.
Где…
…глаз открылся, принял
Капитан Альфредо? Вы не спите, капитан Альфредо?
Он ждал, когда это прекратится. Это не прекращалось.
Капитан? Капитан Альфредо?
Да, подумал он, я — капитан Альфредо. И тут же снова уснул.
Во все еще сияющих туфлях, хотя желудок у него вяло вздымался и опускался в такт заунывным покачиваниям судна, Серон снова появился на палубе, озираясь в поисках помощника капитана.
— Что я вам говорил?
Голос донесся сзади. Помощник, скрестив на груди руки, расселся на баке. Прямые черные волосы колыхались возле ушей, а губы тем временем то растягивались, то поджимались, складываясь в разнообразные ухмылки и усмешки.
— Это же пьянь, — продолжал помощник. — Выжмите ему кишки — и наберется целое ведро бренди.
Он справится, в пятнадцатый раз за эту неделю решил Серон. Он давно обдумывал кандидатуру помощника, оценивал его пригодность, взвешивал и так и этак. Теперь он был уверен. В голосе помощника звучали скука и озлобленность, вызванная скукой. Ему было решительно на все наплевать. Он был совершенен. Почти так же совершенен, как корабль. Почти так же совершенен, как двое буффонов, оставленных в Риме, а уж те были абсолютносовершенны.
— Вы купили эту посудину? — спрашивал теперь помощник. — Я имею в виду, вы по-настоящему уплатили настоящие деньги за… — Он сглотнул, оглядывая судно в поисках слова, подходящего для обозначения всего его убожества и ничтожества, и не нашел такого слова. — За… вот это?
— Я оплатил его долги. Так что оно мое — или будет моим, — сказал Серон.
— Значит, вы всех нас разгоните.
Покорность с примесью отчаяния. Это хорошо, подумал Серон. Это именно тот, кто мне нужен. Этот справится.
— Пока нет, — сказал он. — А может, и вообще нет. Сколько человек потребуется, чтобы плыть на этом корабле?
— Плыть? У него же нет парусов. Начальник гавани давно забрал.
— Их вернут. С парусами — сколько?
— Минимум?
Серон кивнул.
— Двадцать. В крайнем случае пятнадцать.
— А что, по-вашему, нужно сделать, чтобы это судно стало мореходным?
Помощник уставился на него, не веря своим ушам.
— Мореходным?
Серон опять кивнул. Помощник поперхнулся от смеха.
— Ладно, — сказал он. — Давайте начнем с самого начала. С киля…
Сам киль, как выяснилось, был цел — в отличие от шпангоутов, а также форштевня и ахтерштевня. Обшивка отходила от каркаса, а обтрепанные края конопати выбивались из щелей — это начиналось от самого бархоута и заканчивалось ниже ватерлинии. Насколько ниже? Никто не знал. «Санта-Лючия», которую раз в год на протяжении двух десятилетий привязывали за мачты и килевали на итальянский манер, в знак протеста против этого грубого выскабливания на мелководье наконец отломила собственную фок-мачту, после чего капитан Альфредо не осмеливался повторять эту процедуру. Днище протекало, помпа дала трещину, а из-за гниющих тимберсов насквозь проржавели гвозди. Судну недоставало железа, оно скрипело и расходилось по швам. И у него не было парусов. Это был жалкий, по-настоящему жалкий корабль.