Носорог для Папы Римского

Норфолк Лоуренс

— Вечером я вернусь в Рим. Тогда и можно будет это сделать. Самое позднее — завтра.

— Нет! — Возглас Папы эхом раскатился по зале, отражаясь от высокого потолка. — Нет, это должно произойти в день охоты. Или вечером после нее.

Руфо хранил молчание, ожидая объяснений этому, но Лев и не думал ничего объяснять. Тогда Руфо ответил:

— Прекрасно. Как только все будет сделано, я к вам сюда прибуду.

— Не сюда, — сказал Лев. Теперь он улыбался. — В Остию. На другой день после охоты испанцы отправляют свою экспедицию. Двор будет в Остии, дабы лицезреть ее великолепие. — Улыбка сделалась еще шире. — Дабы поприветствовать храбрецов, исполняющих прихоти своего придурковатого Папы.

Когда Руфо спускался

по главной лестнице, из оставшейся позади залы Муз до него доносились раскаты необъяснимого смеха Папы, и этот смех был тесно увязан с вопросами, робко всплывавшими в мозгу благодаря неосторожным намекам Льва. Скача обратно в город, он позволил себе слегка поразмышлять над этим: двое, от которых он должен был избавиться, теперь укрывались в тени других, о чьей роли невозможно было догадаться. Двое людей-призраков. Так неопределенно, так неуловимо. Любит ли он охотиться? Нет. Кто же станет убивать ради удовольствия?

Двенадцать дней Руфо выжидал в Риме. В последний из них он устроился за разрушенной стеной напротив «Посоха паломника» и стал ждать появления тех двоих. При себе у него была фляга с вином, и каждый час или около того он проливал немного хмельной влаги на землю. Если бы кто-нибудь спросил, что он тут делает, он притворился бы пьяным. Но никто не спрашивал. Все более редеющий поток людей тек мимо, и ни одна душа его не замечала. Собаку, вздумавшую обнюхать его сапог, он пнул по носу, и та, подвывая, убежала прочь. От пролитого вина, нагретого солнцем, пахло смолой и гнилыми сливами. Руфо не определился с тем, как именно все это сделает. Чтобы убить своего первого, он вынужден был полдня прятаться на крыше, присев на корточки за парапетом, пока тот не показался внизу. Руфо размозжил ему череп кирпичом.

Что, если бы тот посмотрел вверх? Это был здоровый, крепкий мужик. Что, если бы он посмотрел вверх и увидел, как Руфо поднимается над ним с кирпичом в руках? К тому человеку все в деревне относились очень хорошо, лучше, чем к Руфо. Что бы Руфо тогда стал делать? Ему было четырнадцать лет.

В воздухе беспорядочно кружились мухи, опускаясь на пролитое вино. Лучше всего было ни о чем не думать, ничего не планировать. Появлялась возможность, и он ею пользовался, а потом уходил от конвульсивно дергающегося трупа. Намерение убить затуманивало разум, а сам момент то притуплялся, то растягивался до минут. Иногда это и длилось несколько минут. Его сознание оставалось абсолютно пустым, а действия при этом были совершенными и четкими. Довольно часто жертвы сопротивлялись, пуская в ход колени и локти, и от них так и разило потом, когда Руфо валял их так и эдак или припирал к стене. Они были неуклюжи, тяжелы, как коровьи туши, с ними нелегко было управляться на пути к смерти. По улице в обе стороны тащились прохожие. Некоторые исчезали в «Посохе паломника». Однако оттуда пока никто не появлялся. Полуденное солнце уже клонилось к закату. При Руфо была шпага и несколько коротких ножей. Двое мужчин провели по улице мула. За ними проследовали четверо монахов, которые задержались у входа в постоялый двор и несколько минут переговаривались. Один отправился дальше, остальные трое вошли в дверь. Некоторое время Руфо это обдумывал, затем встал, театрально потягиваясь и зевая. Перейдя через улицу, он замешкался у двери. Внутри могло получиться лучше. Быстрее и опрятнее. Эти двое будут ослеплены темнотой после солнечного света, а Руфо легко распознает их по силуэтам. Его не увидят. Потом — Гроот.

Мимо прошла женщина с узлом тряпья, может быть, со старой одеждой. Двигалась она медленно и тяжело. Его сердце билось глухо и ровно. Он думал о том, как быстро сфокусируется, о мгновенном сосредоточении, которое обратит это собрание конечностей и органов в орудие действия, о чувстве, похожем на распознание определенной фигуры в путанице разных очертаний, — такое же молниеносное. Внутри будет

лучше. Потом он пойдет прочь, медленно, не оглядываясь, уже выйдя из безобразной сумятицы, внутри которой пребывал секундой раньше, и сделавшись неожиданно невинным, потому что конвульсиям мертвого тела ничто не предшествует, равно как и после них ничего не происходит. Вход был черен, как врата ада. Он снял прядь сухой травы с отворота камзола, бархат которого сильно порыжел из-за узоров, вырезанных в ворсе. Рукава были из неподбитого шелка, который мерцал на свету. Руфо носил тяжелые золотые кольца, а порою и цепи. Над его шляпой колыхалось яркое павлинье перо. Ходил он важно, выглядел элегантно. Никто не помнил его лица.

— Где, черт возьми, тебя носило?

— Меня?

— Да.

Родольфо стоял в дверях кухни. По бокам от него расположились Анжелика и Пьерино, последний только что явился. Все трое как один повернулись, указывая на главную комнату, через которую словно пронесся небольшой ураган. Стулья были разбросаны по полу. Столы громоздились друг на друга в одном из углов, образуя баррикаду, поднимавшуюся едва ли не до потолка.

— Говорить он не желает, — продолжал Родольфо.

— Кто?

— Он. Бернардо. Сюда заходил ваш друг, Антонио. Потом ушел. И вот что случилось потом.

Столы слегка сдвинулись, на манер черепахи, взбирающейся по стене. Сальвестро, сопровождаемый Родольфо, подошел ближе.

— Бернардо! — воззвал он к груде столов.

Ответа не последовало.

— Бернардо! Вылезай! — гаркнул Сальвестро.

Последовали долгие минуты молчания, в течение которых Сальвестро заметил, что столы не были совершенно неподвижны — они слегка подрагивали, и это сопровождалось чуть слышными поскрипываниями и постукиваниями.

— Нет, — раздался наконец голос Бернардо откуда-то из глубин постройки.

— Никто тебе ничего не сделает, — продолжал Сальвестро.

— Знаю, — сказал голос. (Дрожь и поскрипывания усилились.)

— Вот и вылезай.

— Нет.

— Вылезай! Сию же минуту!

— Нет!

Сальвестро перепробовал все — крики, умасливание, угрозы, посулы, подкуп и снова крики. Ничто не действовало. Бернардо упрямо пребывал в заточении, замурованный столами и своими угрюмыми «нет». Один за другим прибывали клиенты, удивлялись, спрашивали, в чем дело, и давали советы. Явился Лукулло и предпринял попытку пустить в щели и трещины самодельного панциря Бернардо соблазнительные пары горячего рыбного супа. Родольфо уже готов был облить кипятком это хитроумное сооружение, чтобы изгнать оттуда его творца, когда Сальвестро осознал, что с самого начала подходил к проблеме совершенно неправильно.

— Ладно, Бернардо, — заговорил он. — Ты оттуда выходить не желаешь. Я твое мнение уважаю. Не хочешь выходить — значит, не выйдешь, вот и все. Бессмысленно с моей стороны убеждать тебя. — Он сделал паузу. — Так что я ухожу.

Груда столов сохраняла деревянное молчание, ее обитатель — человеческое. Сальвестро направился к выходу, провожаемый взглядами Родольфо, Анжелики, Лукулло, Пьерино и девяти-десяти других посетителей «Сломанного колеса».

— Прощай, Бернардо! — крикнул он.

Не успел Сальвестро дойти до первой ступеньки, как груда начала подпрыгивать и ерзать, верхние столы закачались. Вся куча затряслась, вздыбилась, раскололась, а потом из ее середины с невероятным грохотом выбрался Бернардо.

«Камни», — это было единственное, чего Сальвестро позже добился от своего друга в качестве объяснения. Кроме того, звучал упрек: «Ты оставил меня одного». Когда Сальвестро уплатил Родольфо за ущерб, то обнаружил, что у него осталось менее двадцати сольдо.

— Почему ты не попросил у Антонио побольше денег? — спросил он у здоровяка, когда они возвращались в «Палку».