Носорог для Папы Римского
Шрифт:
Или, может быть, цимбалы. Звенящие высокие и низкие ноты плывут и извиваются, угасая и возвращаясь, и самые нежные из этих звуков возвещают завтрашнюю бойню. Окна залы Муз выглядят пластинами сияющего света, высоко подвешенными в темноте, сверкающей гирляндой среди мрака, символом шумливого веселья и простых развлечений. Съежившись от страха в своих рощах и чащах, олени, чувствуя головокружение, дрожат при звуках папского празднества, кролики зарываются в землю, белки карабкаются по деревьям в поисках укрытия. Барсуки вне себя от ужаса. Вот зловещий питон, составленный из запряженных волами обозных телег, на верху которых сидят принадлежащие к обозу прелаты, из швейцарских гвардейцев в зеленой с золотом форме, из лошадей и папской кареты: питон этот вполз сюда две недели назад ради того, чтобы поразвлечься. Сейчас лошади тихонько ржут в недостроенной конюшне, конюхи зарылись в солому, а рабочие, нанятые для
В нескольких сотнях ярдов, по ту сторону рва с илистой струйкой воды, птичник слегка взволнован — здесь целуются и воркуют, здесь вздрагивают перья, здесь страдают голуби. Цапля сохраняет спокойствие, часами сидя на своем насесте, в то время как стоящие вокруг нее клетки с куропатками, вальдшнепами, бекасами, коростелями, фазанами и сороками полны шуршания — признака дурных предчувствий их обитателей. Дульцимер — или это цимбалы? — продолжает играть. Площадку для убийства огородили парусиной раньше, при свете дня: это четыре тысячи футов белой ткани, сверкающей, слепящей животных, — коридор, по которому дичь должна выбежать на стрелы и копья охотников. Лев любит охотиться на французский манер, и огнестрельное оружие у него запрещено.
А еще здесь будет Сюрприз, щетинистый и раздражительный. Сейчас его обихаживает Боккамацца. Он смотрит вниз на зверя, храпящего и фыркающего в своей яме, злобно визжащего, пока полдюжины загорелых и обтянутых кожей батраков борются с ним то так, то этак, валя его наземь и удерживая, скептические помощники Боккамаццы торопливо наносят на него краску и привязывают к морде отросток.
— Вы уверены, что мы правильно все разобрали? — обращается к нему один из них, меж тем как животное извивается, напрягая все мышцы.
Боккамацца снова смотрит на набросок своего хозяина. Чудовищно. Он кивает.
— Это чтобы развеселить их, — говорит он.
Ему же совсем не до веселья — главному охотнику Папы, посреди ночи занятому подготовкой изощренных розыгрышей. С первыми лучами света надо будет выстроить загонщиков: злосчастную смесь возмущенных швейцарских гвардейцев и перевозбужденных крестьян. Предстоит еще отобрать ловчих птиц (кречетов и ястребов-перепелятников, нескольких соколов, взять ли пустельгу?) и самих охотников, дипломатично ранжированных от наиболее умелых до наименее умелых, вплоть до его святейшества, самого, естественно, неумелого. Люди выбирались из ямы, где царила страшная кутерьма — руки, ноги, пот, раздражение, озадаченность, поскальзывание на помете зверя. У него был глаз на помет, пресмыкающихся проходимцев, ядра, геморрой и брызги крови. «Как будут опознавать дичь? — думает Боккамацца, вспоминая неуклюжее преследование несколько минут назад. — По фекалиям, вот как». Он шагает по пружинистому дерну, и сознание его занято ролями завтрашних игроков и причудливыми поворотами Охоты. Дульцимер — или это цимбалы? — стихает. Огни гаснут. Дворец и пристроенная к нему конюшня выглядят черным мавзолеем на фоне освещаемого зарницами черно-синего неба. Находящиеся в миле отсюда полосы парусины растянуты в форме буквы V и обозначают место для убийства. В точке их пересечения радостно возвышается холмик. Посадить сюда Папу, думает Боккамацца.
Наступает рассвет, выжигая туман из низин, испаряя росу с дерна. На опушке леса выстраивается цепь, откуда доносятся э-ге-гей, о-го-гои множество других деревенских возгласов. Вот мы и взялись за дело, вперед!Мы — вот они где, охотимся средь зелени леса.
Кустарники соседствуют с деревьями — здесь и мирты, и дубы, и вязы, и бузина, и склоняющиеся над рекой ивы. Можжевеловые заросли и колючки, колючки. Загонщики вооружены сковородками и палками, которые наполняют воздух лязганьем и грохотом настолько, что в нем вряд ли остается место для их криков, не говоря уж о звуке их неуклюжих шагов. Это шумовая атака: листья свисают, словно сморщенные мешки с бельем или великолепно замаскированные летучие мыши. На глаза попадается хорек. Ура! А вон там — голубь… Э-ге-гей!
Э-ге-гей…
Слуха Льва достигают слабые крики и разрозненные вопли, пение загонщиков под аккомпанирующий грохот кастрюль и сковородок. Дульцимер? Цимбалы?..Восседая на своем холмике, он через подзорную трубу косится на полотнища парусины, разбегающиеся налево и направо, прежде чем принять в свои объятия темно-зеленый выступ
Вскоре появляются первые сороки — мельтешащие черно-белые пятнышки под пологом леса. Вспархивает и несется к югу над приближающейся цепью загонщиков бекас, чтобы опуститься позади них. Но грохот не прекращается, и его непроницаемый барьер сметает перед собой полевок, хорьков, кроликов, зайцев, диких козлов, косуль, гонит чирков и цапель к лугу, где под легким бризом подрагивает чертополох, где переминаются в ожидании охотники. Соколятники уже размахивают своими приманками — обезумевшие ветряные мельницы, распространяющие по всему полю запах дохлых голубей. Лев охлопывает свою кирасу, укрытую мантией, поджимает пальцы ног.
— Пустить ястребов! — кричит он, когда одинокая цапля, печально взмахивая крыльями, устремляется к солнцу, сопровождаемая вальдшнепами, другими бекасами, двумя утками и великим множеством голубей.
Несколько фазанов мелкими шажками выбираются из подлеска, бросают беглый взгляд на тех, кто собрался их поприветствовать, и сразу же семенят обратно. Распутывают крылья отряду кречетов, их цель — утки. Лев следит за ними через свою трубу, он прилепился к ней глазом и размахивает ею по сторонам, словно толстой дирижерской палочкой, задирая ее кверху, когда птицы достигают своего потолка, а затем словно зависают там на секунду, прежде чем начать опускаться. Воздушный взрыв перьев — и четыре птицы внезапно становятся только двумя. Пара мертвых уток тяжело ударяются о дерн, а хищники тем временем возвращаются, сменяя наскоки на насесты. Между тем цапля кругами поднимается все выше и выше, в те пустынные воздушные просторы, которых не достигнет и крыло ястреба. Она пока еще не там, желтоклювая старушка, но усердно хлопает крыльями, продолжает взбираться, все еще не затронутая смехотворным волнением внизу.
Куропаток, сорок, чирка, жаворонков, нескольких ворон, коростелей, других фазанов и множество других голубей — всех их вскоре принуждают с шумом взлететь в воздушное пространство, осаждаемое ловчими птицами. Появляются и несколько соек, а еще, впервые за сегодня, самая пугливая дичь (кролики). За дело принимаются большие соколы и ястребы, мотаясь между своей воздушной игровой площадкой и соколятниками, которые подзывают своих подопечных, свища, размахивая приманками и вскидывая руки под странными, чем-то привлекающими соколов углами. Двоих полуприрученных соколов, пойманных взрослыми, уличают в том, что они когтят добычу, и с позором запирают в клетки. Пернатые мертвецы становятся грудой, а затем и могильным курганом.
Что ж, прелюдия славная, думает Папа. Он лучится улыбкой, глядя на своих придворных, те лучатся улыбками в ответ. Ему машет рукой Лено. Папа не отвечает. Лено прибыл сегодня утром, без приглашения, якобы для проверки работ в конюшне. Было объявлено, что работы в конюшне ведутся удовлетворительно. Почему же Лено не уехал? Ясно почему: десятник, присланный сюда Лено, исчез вместе с двумя своими помощниками, якобы затем, чтобы найти Лено в Риме. Десятник не получил от Лено никакой платы. Папе хочется спросить, почему это рабочие Лено одеты как монахи, но и сам Лено тоже не получал платы. Лено, по его словам, ждет возвращения десятника, но еще больше он ждет, чтобы ему заплатили. Вот Папа и не отвечает на его приветствие. Довольно об этом. Где Вич? Понтифик ищет посла взглядом среди небольших шатров, воздвигнутых позади его холмика… Вот он. Беседует с Фарией. Сегодня вечером, возможно, появится с докладом Руфо. Или завтра, в Остии. Он спросит у него о точном времени смерти; уж не в этот ли самый момент? Всего в пятнадцати милях отсюда, в Борго, это может происходить прямо сейчас. Он с радостью смотрит на аккуратно растянутую парусину, на травянистый луг, на деревья, на голубое небо с пылающим солнцем и ястребами, кружащими и парящими в совершенной тишине. Он счастлив потому что любит охоту. Любит.