Носорог для Папы Римского

Норфолк Лоуренс

Во второй раз он вел себя еще развязнее. Позже Лукулло назвал его тон оскорбительным. Они вернулись к теме Секрета (Бернардо настаивал именно на таком обозначении Зверя).

— Я вот тут подумал… — начал Бернардо. — Все эти дела насчет девственниц да коленных суставов — не может быть, чтоб так оно и было. Если б здесь и вправду требовалась девственница… или пила… то поймать их было бы очень просто… — Он ненадолго умолк, чтобы прикинуть, куда завел его такой ход мыслей; ближайшие из слушателей вытянули шеи, чтобы ничего не пропустить, — они подражали Лукулло, перегнувшемуся через стол. — Ну, — продолжил наконец Бернардо, — у нас тогда этих зверюг было бы с избытком… — (Лукулло кивал.) — Целые их стада… — (Все остальные кивали тоже.) — Целые толпы…

Тогда-то

и обнаружился невежа — как всегда, возле задней двери. Высунулась его голова с высоким лбом и редеющими волосами. Он фыркнул.

«Не только оскорбительный, но и насмешливый», — вот как впоследствии описывал его тон Пьерино.

Фырканье его не было ни громким, ни особо продолжительным. В нем мало что напоминало подлинно лошадиное фырканье. Тем не менее многие повернули к невеже головы, искривив губы и меча в него гневные взгляды. Это было мелочно-саркастическое хлопанье челюстей, взрывное «брр!», отвратительно-точно рассчитанное ротовое пуканье, в котором оскорбительность, насмешливость и явное недоверие сожительствовали в раздражающе самодовольном m'enage `a trois [47] . «Мне следует заткнуть ему рот этой бутылкой», — так чуть позже сказал Сальвестро, поспешно затыкая ею свой собственный. «Следует», — убежденно подтвердил Лукулло. «Следует», — согласилась вся таверна. Однако, повсюду оглядевшись, они обнаружили, что невежа опять исчез. Спустя несколько дней то же самое произошло и с их деньгами.

47

Любовном треугольнике (фр.).

— Пироги, хлеб и пиво, — коротко пояснил Сальвестро своему сотоварищу.

Они вдвоем тревожно разглядывали замызганный обрывок ткани, на котором покоилось одинокое сольдо. В дни, предшествующие их неминуемому банкротству, они пытались есть хлеб, который подавали в «Сломанном колесе». Но трудно было довольствоваться этим хлебом, пока оставалась возможность отведать пирогов, славших соблазнительные запахи из кухни, заманчиво исходивших паром на столах, жадно поедаемых и подаваемых вторично под личиной громких и радостных отрыжек. Вот они и ели пироги. И оказались на мели.

— А ведь бывало, мы считали себя королями, если удавалось поесть хлеба, — посетовал Сальвестро. — Помнишь Фюль? — (В Фюле они питались сырым просом.) — Или Барр? — (В Барре им довелось съесть крота.) — А как насчет Марна?

Бернардо пришел в еще большее уныние. Отряд вольных христиан пять дней стоял в каменистой равнине, меж тем как жители Марна и соседних сел рыскали по окрестностям в их поисках, вооружившись вилами, мотыгами и серпами. Это в Марне убили того мальчишку — или хуже, чем убили.

— Зачем ты все это ворошишь? — проскулил Бернардо.

Сальвестро отвернулся.

— Я имею в виду, что после Марна мы вообще ничего не ели, — сказал он.

Бернардо тряс головой, не желая ничего слышать. Сальвестро безостановочно называл другие деревни и блюда, которые они ели только через «не могу»: зерновую лузгу в Хуммингеме, сырые овечьи ноги в Вофарте, а в каком-то необычайно жалком местечке, название которого вылетело из головы, — собаку.

— А как насчет селедки? — воззвал он напоследок.

Все это, однако же, ни к чему не привело. Они не могли заставить себя есть такой хлеб.

Первым их затруднительное положение заметил Пьерино. Под конец, на целые часы растягивая свои кружки пива, они не раз поднимали головы, чтобы обнаружить, с каким любопытством он на них поглядывает. Пьерино ставил им очередные кружки и покупал им еду, а когда отсчитывал монеты, то прикрывал кошелек рукой, чтобы скрыть, как мало в нем осталось. Даже Бернардо вскоре почувствовал, что это невыносимо. Лукулло тоже осторожно осведомился об их средствах, но Сальвестро легкомысленно от него отмахнулся, сказав, что вскоре все наладится, и подмигнув на конспиративный манер. Про себя же он на чем свет стоит поносил свою

тупость. На следующий день он собирался обменять ножны, что было затруднительным с самого начала, поскольку это был подарок от Лукулло. Теперь же это вообще стало невозможным. В «Сломанном колесе» их каждый день приветствовали все так же сердечно, но обоим становилось все больше и больше не по себе, когда заказывались и поглощались кружки пива и тарелки с едой. Однажды вечером один из их сменявших друг друга партнеров по выпивке, лошадник из Навоны, носивший прозвище Россо по причине своих морковно-рыжих волос, откинулся на спинку стула и во всеуслышание спросил: раз все остальные ставили сегодня выпивку для всех присутствующих, как и накануне, то не собираются ли они в скором времени сделать то же самое? Его немедленно зашикали, но все же после этого отношение к чужестранцам стало другим. Лукулло и Пьерино проявляли прежнее дружелюбие, но если Сальвестро и Бернардо садились за другой стол, собравшаяся за ним компания таинственным образом рассеивалась и вскоре собиралась вновь, уже без них, в другом конце помещения. Другие завсегдатаи норовили сидеть, храня упорное молчание, перед пустыми кружками, пока Сальвестро не поднимался на ноги и не хлопал Бернардо по плечу, чтобы тот следовал за ним. Они начали влезать в долги, и Родольфо, хотя ничего и не говорил, с хитрецой наблюдал за ними, стоя у дверей в кухню. Сальвестро наблюдал за Бернардо. К его тревогам прибавилась боязнь того, что друг возьмет да и выплеснет свое дурное настроение: Бернардо смутно, но с каждым разом все сильнее был озадачен холодным приемом завсегдатаев. Он вспоминал прощальное замечание предводительницы разбойников, поселившихся в развалинах. Здесь нам тоже не место, думал он.

Но окончательно все для них прояснил не Родольфо, не кто-то из былых товарищей по выпивке, не Пьерино или Лукулло. Несколько дней Сальвестро с Бернардо держались подальше от «Колеса», пока уличная суета не загнала их, уставших от собственного общества, измученных скукой и бесцельностью, а паче всего голодных, обратно — в теплые закрома и приветливую духоту таверны.

Родольфо нигде не было видно. Они проскользнули мимо кухни и уселись за пустой стол. Несколько человек за соседним столом стали озираться, чтобы как бы невзначай окинуть их взглядом. Один кивнул. Сальвестро кивнул в ответ. Анджелика и еще одна девушка, которой он прежде не видел, сновали туда-сюда, принося с кухни большие подносы с едой и выпивкой. Сальвестро множество раз поднимал руку, чтобы привлечь внимание Анджелики, но та, казалось, его не замечала.

— Сегодня, Бернардо, только хлеб, — сказал Сальвестро.

Бернардо не ответил.

Наконец те, что сидели за соседним столом, заказали себе по очередной кружке, и Анджелика вынуждена была их заметить.

— Нам буханку хлеба, — сказал Сальвестро.

Анджелика смотрела на них без какого-либо выражения.

— Пива сегодня не надо, — веселым тоном продолжил Сальвестро. — Только простой зачерствелый хлеб.

— Вас хочет видеть Родольфо, — сказала Анджелика.

— Ну, допустим, — отозвался Сальвестро, чувствуя, что краснеет. — Прекрасно. Мы всегда рады повидать Родольфо. А пока перехватим немного хлеба.

— Он видел нас на прошлой неделе, — сказал Бернардо. — Зачем ему видеться с нами сейчас?

Анджелика опустила свой поднос на стол.

— Это ваши с ним дела, — ровным голосом сказала она.

— Ну так, — продолжал вспахивать свою борозду Сальвестро, чувствуя, что увязает в ней все глубже, — принеси нам хлеба.

Анджелика уставилась на него. Воцарилось долгое молчание.

— Тут всем поднадоело, что вы едите за чужой счет, — сказала она напрямик. — Да и вы сами — тоже.

Снова последовала пауза, еще более долгая. Сальвестро резко встал на ноги.

— Хорошо. Пойдем, Бернардо. Переговорим об этом с Родольфо.

Выражение лица Анджелики не изменилось. Она смотрела, как Сальвестро, сопровождаемый Бернардо, напряженной походкой идет через таверну.

— Скатертью дорога, — пробормотал за соседним столом тот, кто раньше кивал их рассказам.