Носорог для Папы Римского

Норфолк Лоуренс

— Я вот что хотел бы знать, дон Херонимо: вы заметили перемену в поведении нашего капитана Диего?

Следовало ли так явно проявлять свое любопытство? Не лучше ли было бы подождать, пока Вич сам не отметит эту перемену, или поломать голову над вопросом, почему этого не происходит? Но беспокоиться было уже слишком поздно, да и страх оказался безосновательным, потому что Вич с готовностью кивнул, разделяя озадаченность Серона. Угрюмость вояки в последние дни испарилась, уступив место снисходительной веселости, а в чем дело — он никому не говорил.

— К следующей Пасхе, — предположил Вич, — мы, возможно, даже увидим, как он улыбается.

Серон учтиво рассмеялся. Они велели подать вина и стали пить, идя вровень

друг с другом. После четвертого или пятого кубка Серон начал вслух размышлять о Диего, о том, пригоден ли капитан для исполнения своих обязанностей в Риме. Разговаривая с послом как равный и бросая замечания по поводу невежества капитана, он чувствовал, что собственное его любопытство растет подобно аппетиту. Позор Диего витал над ними, словно дурное предзнаменование, и Вич сделался неразговорчивым, неловким. В конце концов воцарилось молчание. Серон осознал, что пьян, что ему грозит опасность, и не мог вспомнить, что именно успел наговорить. Охваченный внезапным беспокойством, он встал, чтобы зажечь свечи, и это, похоже, вывело Вича из полудремоты. Посол сказал:

— В основном, Антонио, вам уже все известно. Почему он здесь? Любезность, оказанная Кардоне. Что еще ему оставалось с ним делать после Прато? Те дела до сих пор покрыты густым мраком.

Еще больше вина. Еще больше кивков и легких толчков локтями. Еще больше разоблачений.

— Все зависит от того, действительно ли Тедальди сдал город, а если сдал, то кому именно… Хотя нет. Жена и дети Тедальди были убиты в подвале — возможно, их взяли в заложники, чтобы добиться от него молчания. Или, возможно, они знали так же много, как и он… Кто-то принял у Тедальди капитуляцию, а потом солгал. Прато был разграблен. Семью Тедальди убили. В этом и состояло преступление, а причиной его явилась ложь.

Здесь Вич остановился, точно дальше говорить не имел права. Серон смотрел, как посол поигрывает своим кубком, подносит его к пламени свечи. На улице совсем стемнело. Серон снова наполнил кубок посла.

Вич опять заговорил, но на этот раз беспечно, словно бы размышляя про себя:

— Но вот кто? Кто принял условия Альдо? Где-то между площадью Сан-Стефано и лагерем по ту сторону городских стен капитуляция превратилась в вызов. Переговоры с Альдо вел Диего, и это он передал Кардоне вызов…

Вич теперь почти себя не осознавал, в одиночку несомый потоком вина и путаных воспоминаний.

Серон подтолкнул к нему другой кусок головоломки:

— Но он считает, что он невиновен, что его оклеветали.

— С Тедальди говорил не он один. Я не знаю всех подробностей. Он заявлял Кардоне, что не был посвящен в условия соглашения, и никогда не оспаривал того факта, что Альдо сдал город. Тех, кто зарезал семью Альдо, так и не нашли, а без убийц обвинения были безосновательны, напрасны…

— Обвинения?

— Неизвестно, что там произошло, кто на самом деле говорил в тот день с Альдо и что именно он сказал… Один вошел, другой ждал снаружи. Кто знает?

Вич пожал плечами и глотнул еще вина. Серон увидел, как посол обмяк и слегка сполз на своем стуле.

— Но вот этот другой, — сказал он. — Ему-товсе известно, кем бы он ни был.

— Кем бы он ни был? Не надо притворяться, дон Антонио. Мы оба знаем, что другим был кардинал Медичи, как тогда его называли. Наш возлюбленный Папа, как называют его сегодня. Да, уж ему-то все известно.

Серон перевел взгляд на свои колени. Вокруг свечи бесшумно кружили мошки. Теплый воздух из двора приносил в комнату запах конюшни. Вич встал со стула и заговорил тверже.

— Но что до его нынешней веселости, я и понятия не имею, в чем здесь дело. Может быть, его святейшество знает?

Нет, думает теперь секретарь, поднимаясь и начиная одеваться. Его святейшество не знает. Следует написать некую картину, начинающуюся в темноте подвала, где до горла членов семейства

Тедальди добрались убийцы, левые руки которых подняты ладонями кверху в ожидании платы от того, кого еще предстоит поймать в раму. Рука его видна, потому что головорезам, в этом нет сомнения, заплатили. Видна часть рукава, залитая ярким солнечным светом… Диего рад бы вытащить его на всеобщее обозрение, но сделают это именно головорезы. Теперь Серону является лицо капитана, почти прижимающееся к его собственному. Он испуган, чувствует себя захваченным врасплох, когда Диего обращается к нему; губы военного неловко шевелятся, чтобы рассказать о некоей последовательности действий, благодаря которым он оправдается и снова снискает благосклонность. Почему он пришел сюда?

— Они — это то, чего он не сможет отрицать, понимаете, дон Антонио? Объединяйтесь со мной, будьте готовы, когда придет время. Он скорее откажется от своей тиары, чем позволит, чтобы правда о том деле стала известна…

Кажется, наемники его святейшества находятся в Риме.

Кажется, их снова собираются нанять.

Это была другая игра, начавшаяся задолго до его собственной. Дона Диего необходимо умиротворить, задобрить и в конце концов расстроить его планы. Случись дону Антонио быть разоблаченным, Вич обратился бы именно к этому вояке. А сейчас секретарь располагает тем, чем располагает. На какое-то время Диего у него в руках. Чего бы ни стоили ему его дела, они не будут стоить ему жизни. Диего пропитан преданностью до мозга костей. Предательства ему не перенести. А затем секретарь подумал о Кардоне, Медичи, даже о Виче, которые представились ему гигантами, занятыми бесконечными интригами и расчетами, медлительными и неумолимыми, как грозовые тучи. Если небо над ним разверзнется, если под напором дождя рухнет его убежище, эти двое выступят не просто рострами, украшающими нос «Санта-Лючии», они будут намного полезнее здесь, в Риме, а не на борту утлого суденышка. Без великана и его повелителя притязания Диего ничего не стоят. Если хлынет дождь, то бессилие Диего или же обещание, что тот останется бессильным (скрытая угроза — а может, мол, и не остаться?), остановит занесенные тяжелые руки: Папы, Вича… Он втиснул парочку головорезов в цветастые новые одежды, дал им денег, угощал их и пил вместе с ними в таверне. Откармливал, чтобы принести в жертву. Когда разражается буря, кто требует справедливости от небес?

Сейчас город теней снаружи ужимается, прячась в щели и выемки Города Солнца. Призрачные оттенки карнизов и навесов Рима, неосвещенных выступов его церквей уступают солнечной коррозии: темные диагонали на запятнанной штукатурке стен становятся более крутыми, приземистые силуэты медленно приходят в соответствие со своими прообразами. Ночной город, вторя дуге поднимающегося солнца, ползет к точке своего исчезновения, съеживаясь, представая в перспективе, в триангуляции, ведущей к прекращению существования. К полудню от него ничего не останется. А минутой позже цикл начнется сызнова. Дон Антонио покидает палаццо и направляется на запад: безлошадный господин с высоким лбом и редеющими волосами торопливо шагает мимо еще не размявшихся со сна ранних пташек, сам гладколицый, с опущенной головой, незаметный и никем не замечаемый.

Ходьба, равномерное топанье ногами по затвердевшей, слежавшейся грязи — это его успокаивает: перед такими тайными встречами ему и кусок в горло не лезет. Подождав, пока не проедет череда груженных бочками с рыбой, он оглядывается по сторонам, прежде чем перейти на другую сторону и нырнуть в переулок, идущий вдоль боковой стороны часовни Сан-Амброзио. Канатчики на виа ди Фунари едва приподнимают головы, когда он проходит мимо. Затем дон Антонио еще раз оглядывается вокруг у входа во двор, входит в дверь старой мастерской каменщика, давно заброшенной и всегда незапертой, спускается по ступенькам, оказывается перед кухней и поднимается по другой лестнице.