Ностальгия
Шрифт:
Я тяжело смотрю на него. Ничего не говорю. Калина затыкается. Все вокруг молчат.
— Ты страшный, дядя Ивен, — произносит девочка, пугаясь моего лица, и вскакивает на ноги, — Я тебя боюсь. Мама говорит, нельзя со страшными дядями говорить.
Девочка улепетывает со всех ног, не слушая моих уговоров остановиться. Не решаюсь двинуться с места, чтобы не перепугать ее окончательно.
— Вот адово отродье, — сплевывает Калина.
Молодая женщина выбегает из-за угла. Бежит навстречу девочке. Нгава вскидывает винтовку — “Стой!”. Женщина останавливается, затравленно глядя, как мчится к ней всхлипывающий ребенок. Под прицелом делает медленный шаг навстречу дочери. Подхватывает ее на руки. Одной рукой держа сумку, неуклюже тащит девочку прочь. Длинные черные волосы растрепались, обвили
— А ну стой! — гремит Крамер.
Женщина обреченно замирает. Девочка уже довольно тяжела для нее, она никак не может удержать ее одной рукой. Крамер тяжело надвигается на нее с пулеметом в одной руке, с вещмешком в другой. Ребенок отчаянно цепляется за шею матери, сползая вниз.
— На вот, возьми, — Крамер ставит пулемет на сошки и достает из вещмешка трехдневную упаковку сухпая, — Чего уставилась? Поставь ребенка-то, дура, уронишь!
Он сует сухпай в ее сумку, сразу ставшую похожей на обожравшуюся жабу из упаковочного полиэтилена.
— Иди, чего встала-то! — прикрикивает Крамер на онемевшую женщину. Та очухивается от оцепенения и исчезает, волоча дочь за руку.
Под взглядами отделения Крамер усаживается на место, вытягивает ноги и закрывает глаза.
— А сам теперь чего жрать будешь? — интересуется Калина.
Крамер молчит. Я роюсь в вещмешке. Достаю свой сухпай. Отламываю суточный паек. Кидаю на колени Крамеру.
— Держи, Крам, — Трак присоединяется ко мне. И Паркер. И Мышь. И Кол.
— Вы чего, поохренели все? — недоумевает Крамер, глядя на кучу жратвы рядом с собой, — Я этот сухпай у старшины зажилил.
Мы дружно хохочем. Над пустой замусоренной улицей наш смех звучит жутковато. Люди через улицу опасливо косятся на наш гогот.
— Калина, ко мне! — приказываю я.
— Здесь, садж…
— Я тебе не садж. Я тебе “сэр”, рядовой.
— Так точно, сэр! Виноват, сэр! — вытягивается Калина.
— Ты базар фильтруй, морпех, — говорю я, — Мы, может, к завтрему положим тут всех к херам, но только как приказ выйдет. А пока чахни в тряпочку, и рот без команды не открывай, пока я тебе вентиляции в пасти не добавил, понял? Иди, Нгаву смени. Две смены стоишь.
— Есть, сэр! — скуластая рожа Калины — как подрумяненный пирог, скулы горят пятнами гневного румянца.
Нас срывают “в ружье” через час. Выспались, называется. На площади Трех вокзалов между пятьдесят пятой и шестьдесят восьмой, на нашем уровне — очередной несанкционированный митинг. Взлетаем на броню и мчимся по полупустым улицам. Слава богу, гражданских машин очень мало, они успевают прижаться к обочине, пропуская колонну.
Площадь Трех вокзалов — сплошное, шевелящееся людское море. Двойная цепь Национальной гвардии — тонкая черная нить, отделяющая море от нас. Выстраиваем машины в ряд поперек улицы. Бежим со всех сторон — наш взвод, и парни из другой роты, гадая, почему нацики до сих пор не закидали все вокруг газом. Строимся в цепь. Подпираем гвардейцев.
“Мошки” траслируют картинки. Бог ты мой! Тут и дети, и женщины! Какого хрена им тут надо? Или у кого-то совсем голову от рвения свело — путать в разборки детей? Теперь понятно, почему нацики выжидают.
Толпа уже разогрета. Где-то орет очередной дирижер, заводя толпу идиотскими призывами. Горящие глаза. Гневные лица. Разъяренные женщины вцепляются в забрала национальных гвардейцев, поднимают их, лезут скрюченными пальцами в глаза, в рот. Те мотают головами, не в силах помешать, руки за ремни, локти сцеплены с соседями. Вторая цепь, как может, помогает товарищам, тычет дубинками поверх их плеч, остужая пыл самых шустрых, но уже видно — долго оцеплению не продержаться. Вот-вот толпа начнет свои колебания вперед-назад, прорвет цепь, размечет нас и устремится вперед, растекаясь по улицам и круша все на своем пути. Последствия таких народных гуляний мы видели, когда въезжали в Зеркальный. Мы примыкаем штыки и берем винтовки наизготовку. Где-то там, в Северо-Западном округе, живет с моей бывшей моя дочь. В центре города — квартира Ники. Мне до смерти не хочется представлять, что с ними будет, если эта разъяренная шваль ворвется в город.
Цепь дрожит под напором толпы. Гвардейцы в центре делают шажок назад. Еще чуть-чуть —
— Нас не считают за людей, у нас нет никаких прав, мы не можем найти работу! — надрывается откуда-то усиленный динамиками голос. Дирижеры хорошо подготовились к спектаклю. — И теперь нас выгоняют из наших жилищ, на верную смерть, на смерть от голода! Мы говорим — нам не нужно ничего, кроме справедливости! Мы говорим — мы хотим равноправия! Мы говорим — долой имперскую диктатуру. Мы говорим — да здравствует демократия и всеобщее равенство! Скажем “нет” нечеловеческому отношению. Мы — люди!
— НЕ-Е-Т! — выдыхает толпа, — Л-Ю-У-ДИ!!
Еще шажок. Еще несколько сантиметров назад. Где-то хрипит задыхающийся человек. Давление в толпе таково, что уже невозможно вздохнуть полной грудью.
— Скажем “нет”…
— НЕ-Е-ЕТ!
— … скажем…
— НЕ-Е-Е-ЕТ!
Далеко сзади, расставленные через каждые двадцать метров, командиры групп оппозиции кричат: “Вперед, и-и-и-и-раз! И-и-и-и-раз!”. И людская масса раз за разом качается вперед, подталкивает и подталкивает себя в мясорубку, подчиняясь неумолимым законам толпы. Нацики держатся из последних сил. Стрекозы распыляют над краем толпы невидимую взвесь. Вдохнув ее, человек становится все более и более апатичным, ему становится все по барабану, он тупо стоит и хлопает глазами, пока через минут двадцать его не сморит сон. Нам надо продержаться еще чуть-чуть. Но дирижеры не дают нам такой возможности. У них свой сценарий. По нему мы убийцы и народ возмущен имперским произволом. Кто-то из толпы кидает петарду. Та рвется под ногами с глухим хлопком. Еще никто ничего не понял, а уже невидимый снайпер из окна башни, раз за разом выпускает в людскую массу пули из бесшумной винтовки. Брызги от разлетающихся голов летят на соседей, стиснутые телами, мертвые висят среди живых, доводя их до осатанения. “Уби-и-и-л-и-и” — истошно кричат женщины.
— БРАТЬЯ — НАС УБИВАЮТ! ДОЛОЙ ИМПЕРСКИХ ОККУПАНТОВ!
— ГА-А-А-А-А!!! — толпа мгновенно переходит в состояние безумия, ярость растекается от трупов стремительными кругами.
Откуда— то летят заранее припасенные бутылки с зажигательной смесью. Несколько гвардейцев и прижатых к ним демонстрантов вспыхивают живыми факелами. Звериный вой заживо горящих существ быстро обрывается -толпа рвет оцепление и затаптывает упавших насмерть. Рассеянных, проглоченных живым потоком гвардейцев терзают на части. Живой вал стремительно накатывает на нас. Миг — и нас сомнет, закружит, порвет этой всесокрушающей силой.
— Взвод, огонь! — командует взводный, и мир проглатывается зеленоватым свечением прицельной панорамы. Все мысли, страхи, сомнения отключаются, словно в голове щелкнули выключателем.
Мы открываем огонь в упор, почти касаясь стволами тел, лицо к лицу, не целясь, очередями. Дульные вспышки поджигают одежду, высокоскоростные пули с сочным чмоканием прошибают горячие тела, частички разлетающейся плоти брызжут во все стороны, мы едва успеваем сделать шаг назад и примкнуть следующий магазин, раненых практически нет, перекрестный огонь крошит людей в фарш, трупы громоздятся перед нами, толпа перехлестывает через них неудержимой волной и толкает нас в ноги упавшими телами. Мы — сила, не слабее той, что нам противостоит, мы — Корпус, мы сделаны из железа, нас невозможно убить. Мы стоим почти плечо к плечу, мне передаются вибрация от выстрелов рядом стоящего Трака, его автоматический дробовик разворачивает кряжистую фигуру силой огромной отдачи, каждый его выстрел прорубает перед ним просеку, которую тут же заполняют живые, картечь вышибает из тел огромные куски, отрывает руки и головы. Где-то слева гулко долбит от бедра непрерывной очередью Крамер. Мы отбрасываем магазин за магазином, мы окутаны дымкой, под ногами скользко от крови и сами мы — словно ожившие чудища из детских страшилок — все в крови и брызгах плоти. Кажется, мы стреляем целую вечность, и когда я вгоняю в винтовку очередной магазин, я вдруг замечаю, что передо мной никого нет. Мы выкрошили авангард, остальная толпа отхлынула и сейчас рассеивается по переулкам, разнося страшную весть о побоище.