Новенький как с иголочки
Шрифт:
Абношкин волнуется, он не может говорить дальше.
– Ну же, - говорю я, - продолжай. Значит, Татьяна тебе не нравится? Да? Ну говори... Значит, Пушкин ошибся?
Комиссия смотрит на меня как на сумасшедшего. Мария Филипповна вожделенно глотает слюну: надо же - такое делается! А у меня захватывает дыхание. Так бывает, когда летишь с высокой горы на лыжах. И мне не страшно. Мне даже радостно.
– Ну же, Абношкин, - уже прошу я, - договаривай, если начал.
Абношкин встряхивает головой.
– А она, - говорит Абношкин, - Онегина вроде любила, а с другим жила...
Сказал...
В классе тишина. А мне слышатся грохот и крики. И мне хочется кричать самому, словно с меня свалился нелепый и давний груз, но я сижу неподвижно и молча. С каменным лицом. Ай да Абношкин! Если бы ты знал, что ты сделал. Если бы ты знал, что происходит со мной.
И вдруг в тишине раздается отчетливый и тонкий смех. Смеется Мария Филипповна. Я смотрю на нее не очень доброжелательно, и она смолкает.
– Всё?
– спрашиваю у Абношкина.
– Всё, - говорит он.
Класс молчит настороженно.
И вдруг я вижу, отчетливо вижу, как прямо через класс, размахивая черным зонтиком, скользит по проволоке Мария Филипповна. На ней красная блузка и желтая юбка. А Виташа по полу за ней и нелепо подпрыгивает и взмахивает руками. Его рыжий парик сбился на сторону, вымазанное красками лицо плачет...
– Извините, - говорит Мария Филипповна.
– Пожалуйста, - говорю я.
Я вижу всё это, и мне не страшно. Меня это не удивляет. И наверное, потому я говорю совершенно спокойно:
– Ничего смешного. Каждый имеет право на собственное мнение.
Класс шумно и с облегчением вздыхает. Маша Калашкина торжествующе смотрит на Марию Филипповну. Виташа улыбается и подмигивает мне уже откровенно.
– Что-то есть в том, что ты сказал, Абношкин, - говорю я.
– Это даже интересно, то, что ты сказал. Вы подумайте над этим, - говорю я классу.
– А тебе я поставлю пятерку, - говорю я Абношкину.
– Просто это прекрасно, когда мозги работают по-своему.
И мне даже жаль становится Татьяну Ларину, которой произнесен приговор вот этим пареньком, а мною - подписан.
Мне жаль ее, словно она, живая, стоит передо мною и просит снисхождения, отсрочки. Для нее ведь это так неожиданно! Она привыкла к поклонению. Ну хоть несколько дней, чтобы пересмотреть пережитое.
А Саша Абношкин, как самый неумолимый судья, и бровью не ведет. Он как должное берет эту пятерку из моих рук, как леденцового петушка, купленного на честные деньги... и кладет его за щеку...
Мне очень радостно это видеть.
Теперь мне уже всё равно. Комиссия, я вышел из-под твоей опеки!
– Калашкина, - говорю я, - прошу!
Я вызываю ее к доске, как будто приглашаю к танцу. Она медленно
Я распоясался.
– Судя по всему, урока-то не было, - говорит Шулейкин.
– Так, Мария Филипповна?
– Так, - говорит Мария Филипповна, и губы у нее становятся белыми. Уж такого я нипочем не ожидала.
– Вы, наверное, плохо к уроку готовитесь?
– спрашивает меня Шулейкин.
– Бедный Пушкин, - говорит Мария Филипповна.
Она начинает тоненько хохотать.
– Что с вами?
– спрашиваю я резко.
– А грубить не надо, - говорит мне Шулейкин.
Виташа молчит.
Они сидят вокруг меня, как кочевники вокруг костра. Словно они долго мерзли и теперь можно погреться.
– Вы записываете?
– спрашивает Шулейкин у Марии Филипповны.
– А как же, Михаил Андреевич, - говорит она, - ну конечно...
– и записывает. Ведет протокол.
– А что вы скажете об уроке, Виктор Павлович?
– говорит Шулейкин.
– Что я скажу...
– говорит Виташа и незаметно по-приятельски мне подмигивает.
– Так уроки проводить нельзя, конечно... Всякую чепуху несут учащиеся. Их нужно направлять. А то сегодня им Пушкин не нравится, завтра Толстой...
– Правильно, - говорит Мария Филипповна.
– А еще университет кончили!
– говорит она радостно.
– Вы бы лучше на уроки литературы не посылали пионервожатых, - говорю я Шулейкину.
– Делу от этого пользы нет.
– Вы так думаете?
– улыбается Шулейкин.
– А вы не кичитесь, - говорит мне Мария Филипповна.
– Класс доведен до катастрофы,- говорит Шулейкин.
– Да, - говорит Виташа.
– Теперь до конца года и не выправить.
– Кошмар какой-то, - говорит Мария Филипповна.
– Надо в облоно сообщать, - говорит Виташа, - доигрались.
И он тоже!..
Я встаю:
– Теперь мне остается сдать дела, наверное?
Как я могу объяснить им всё? Всё, что произошло? Всё, что произошло с мной и с ребятами? Что-то рухнуло, упало. Пыль и обломки. А поднять-то и некому.
– Это уже трусость, - говорит Шулейкин.
– Надо не бежать, а бороться. Исправлять положение.
– Лучше мне уехать. Это не моя стихия - учительство. Я желаю вам всего лучшего. Я не сержусь на вас нисколько. Просто мне показалось, что что-то мы делаем не так... Ничего я исправить не смогу, - говорю я.
– Нет таких крепостей, - говорит Виташа и смеется, поглядывая на Шулейкина.
– Не буду я ничего исправлять, потому что я ничего не портил.
Не может все-таки быть так, чтобы я был прав, а все не правы.