Новые праздники

Гурин Максим Юрьевич

Так я постепенно и попался в прокрустово ложе «серьезного» искусства, целью которого, как мне кажется на сегодняшний день, на самом деле является просто взъебать всему миру мозги. Это, как в дурацком пошлом анекдоте, охуячить мир трубой по голове и отъебать, пока он ещё тепленький. Это омерзительно!

Но тогда я так не думал. Я думал, что есть некая абсолютная дорога на пути к духовному совершенствованию индивидуально каждого, и через личный опыт отдельных индивидов, к совершенствованию человеческого духа в целом. И вот я думал, что надо идти через бурю и тропический ливень, через Гоби и Хинган, через боль утрат и радость сиюминутных приобретений, за тридевять земель, за семь морей, блядь, идти,

идти, идти к своему Нравственному Идеалу.

Человеческий Дух! УУУУУУУУУУУУУуууууууууууууууууу! Ебеный матриархат! Бог! УУУУУУУууууууууу! История и культура! Цивилизация и искусство! Джеймс Джойс и Марсель Пруст! Саша Соколов и Эдик Апельсинкин! Хлебников и Маяковский! Лотман и Бахтин! Дереда и Барт! Якобсон и хуй знает кто ещё! Мы наш, мы новый, блядь, построим!!! Вот так я жил, начиная лет с тринадцати, с небольшими лирическими отступлениями, но в рамках, ебтыть, метатекста.

XXVI

Осознание того, что ВСЕ БЕСМЫСЛЕННО, пришло ко мне холодной зимою тысяча девятьсот девяносто третьего года, на пороге собственного двадцатилетия. Я очень отчетливо помню, как это случилось. Я ехал из Бирюлево, от Вовы с Сережей, ибо Другой Оркестр к этому времени уже активно работал над тем же, над чем ранее мне приходилось трудиться в одиночестве. В тот, первый год нашего существования, мы усердно пытались если и не найти Абсолют, то по крайней мере синтезировать его в своей творческой лаборатории.

Так вот, я ехал домой и обостренно охуевал от тревожных предчувствий, что ещё несколько минут – и я все пойму про этот ебаный мир. Так оно и случилось: когда я вошёл в свой подъезд и начал подниматься по лестнице, я внезапно понял, что если я сейчас не исчезну с такой-то, блядь, хуйней в своей шибко творческой голове с лица многорешной земли, то это, блядь, полный пиздец всем Абсолютам на корню. В общем, как видите, чувство моё описанию никакому не поддается, потому что пытаясь его, чувство, описать, я вижу, что получается только какая-то беспомощная чепуха. Но это было. Я был уверен, что я сейчас растворюсь в пространстве, но ещё более я был уверен в том, что этого не произойдет. В этом, блядь, и весь ужас! Вы поймите! Постарайтесь хотя бы!

Нет! Решительно нет никакого предназначения ни у каких предметов, будь они хотя бы четырежды люди или звери, моря или океаны, небо или лес! Все просто так! Всё-всё! И все, блядь, мыслишки и прочая поебень – тоже просто так! И Христос просто так был, чтоб обнадежить слабых духом. Он, Христос, – просто красный командир, который, блядь, повел всех в божественную атаку, но только-то и успел, что вскрикнуть «За Родину!», погрозить Хаосу своим маленьким пистолетиком, и тут же упал, подкошенный фашистской пулеметной очередью. Но перед этим он, Христос, так трогательно, срываясь на фальцет, орал всякие перформативные речи, что у солдатиков в изрядных количествах выработался адреналин, и они понеслись, блядь, в атаку, даже не заметив, что комиссара убили, и каждый из них в пылу битвы уже по нескольку раз нечаянно наступил ему на уже неживое, с застывшей гримасой самоотверженности, лицо. Такая вот хуйня!..

Вова понял все это через год, после меня, и я не стал ему ставить в упрек, что прошлой зимой он столь радостно надо мной потешался. Подумаешь, блядь, с кем не бывает? (Риторический вопрос, бля.)

Впрочем, конечно, все это понималось мною и раньше, но это не было чувством. Спустя полгода Жестокий Папа подослал мне в качестве второй Единственной Возлюбленной столь глубоко верующую в него Святую Елену. Я не оценил всей глубины его, папиного, самопожертвования. В том и кошмар, что живя рядом с Ленкой, я будто не с ней сожительствовал, а на повышенных тонах вел дискуссию с Господом. Теперь наоборот. Прости меня, Ленушка. А твое

мнение, Господи... Как бы я хотел, чтобы оно перестало меня интересовать. Как бы я этого хотел...

XXVII

Все четыре года существования Другого Оркестра я представлял себе смысл своего и нашего музыкального творчества в том, чтобы создавать так называемое в физике «поверхностное натяжение» на говёной жидкости бесмысленной человеческой жизни. Отсюда и склонность к минимализму, само существование какового представлялось мне обусловленным открытой мной аксиомой, что всё – говно, и всё всегда одно и то же. Как и откуда все это вытекает – мне объяснять невъебенно лень, но можете быть уверены, что у меня все логично на ваш манер.

Я представлял себе весь этот окружающий пиздец в виде темной мутной и ледяной воды (видимо, Юнг прав, рассматривая образ воды как символ подсознательного начала), а нашу музыку я, соответственно, мыслил как тонюсенькую корочку более чем хрупкого льда, на который лучше только смотреть, и боже упаси наступать, ибо это конец. Так мы и жили.

При этом мы, разумеется, были молоды, и потому изначальная и она же окончательная пиздецовость мировоззренческой платформы нисколько не мешала нам счастливо и много, как принято говорить, тусоваться, вместе переживать ебаные катарсисы, как я это называю, часы-X, как это называет Добриденка, и ебать мозгА, как это называют Сережа с Вовой, неизменно радуясь тому обстоятельству, что мы друг у друга есть.

Именно тогда и как никогда мы всей тусовкой искренне ненавидели попс, потому что считали, что им занимаются одни тупицы, жаждущие тупого быдланского благоденствия. А попсом мы считали практически все, что легко воспринимается большими массами населения, что, в свою очередь, не мешало нам любить Мамонова, «Аукцыон» и прочую вполне повально увлекательную музыґчку.

Самое смешное, что мы считали так поголовно все. По крайней мере наше небольшое ядро в лице меня, Сережи и Вовы. Мало того, мы постоянно подпитывали друг друга ненавистью к одним проявлениям человеческой души и любовью к другим. Мы постоянно жадно делились друг с другом новой музыкой, новыми знаниями, и, блядь, всем нам хотелось пиздец чего.

На закате нашего существования мы даже хотели было начать подготовку культурной революции. Правящим классом со всеми основаниями была названа попса, а авангард и стремление докопаться до самой сути бытия – это якобы, блядь, угнетенный интеллигентный народ, который кроме прочего не хухра-мухра, а практически очередные новые арийцы с невъебенной волей к победе и мировому господству. Мы, во всяком случае, я, бредили фантазиями на тему, что, вот, как было бы заебись, если бы на улицах на рекламных щитах вместо всякой, как я тогда думал, хуйни типа того, что «имидж – ничто, жажда – всё» висела бы какая-нибудь авангардная крышесворачивающая поебень и так далее в таком же духе во всех отраслях человеческой жизнедеятельности до победного конца.

Впрочем, может быть, все это было только мне интересно. Я не помню, да и вспоминать не хочу. Все равно потом все пошло на хуй. Эх, блядь, даже сейчас немного грустно. Эдик Лимонкин наверно бы меня понял в иной период собственной биографии. Теперь ему по-моему тоже все по хуям. Он старый, я старый. Хули с того, что он мне с большим успехом годится в отцы.

Хотя, бесспорно, было время, когда я не отсекал, ЧТО конкретно в литературе с семиотической точки зрения соответствует тому же самому в музычке, в силу чего какое-то время вполне безбедно сосуществовала в моей координатной системе всякая сложная модернистская и поставангардная писанина с самой натуральными попсовыми песенками, где много ритма, драйва, кайфа и леший бродит, будучи нетрезв, обкурен, обколот и счастлив, как сам ДиОнис.