Новые праздники

Гурин Максим Юрьевич

LXI

Все лето девяносто шестого года мне упорно названивала Катя Живова. Я всегда был рад ей, потому что тогда я считал, что у меня четыре друга, с которыми при необходимости я мог бы (впрочем, потом я понял, что как раз с ними бы и не мог) жить под одной крышей: два мальчика и две девочки: Катя и Добрый-день, да Сережа с Дуловым.

Но я солгу, если не скажу, что катины более чем регулярные звонки несказанно раздражали меня, хоть я и с нескрываемым удовольствием тут же мчался туда, куда она меня приглашала, и радостно вкушал минуты самого задушевного общения.

Между нами никогда не было никаких сексуальных штучек-дрючек, кроме поцелуев в самом начале нашего знакомства; мы всегда просто

дружили с ней, весело обсуждая любимых ею мужчин и моих женщин. Такой закадычный друг (именно друг!) противоположного пола совершенно незаменим. Друзья, они ведь не любовники, – поэтому что им стоит сказать друг другу то, что от него хотят слышать. Но при этом все равно один остается мужчиной, а другая – женщиной, и это все очень здорово и классно. Я очень люблю Катю. Мне очень нравится баловать ее всякими вкусностями, когда у меня есть деньги, очень нравится обсуждать с ней ее проблемы с мужчинами, и, конечно, очень нравится обсуждать с ней мои. Катя – это Катя. Она совершенно удивительный и совершенно незаменимый зверь. Я даже не уверен, что можно сказать, что мы друзья. Просто Катя – это Катя, и этим сказано все, хотя, конечно, если опять же вспомнить о том, что мы с ней принадлежим к противоположным полам, сразу начинается клубок дурацких мыслей, но я точно знаю, что мы не созданы с ней друг для друга. Вернее, как раз друг для друга-то мы и созданы, но не так, как созданы мужья для жен и наоборот.

С другой же стороны, разочарованные в Любви ублюдки-родители, страсть как любят попиздеть о том, что такая модель – самая продуктивная для создания здоровой семьи, но я-то, блядь, будучи порождением одной из таких семей, отлично знаю, что это хуйня. Я никогда не заводил семей с девочками, которые мне «подходили». Может быть по этому ни один из моих небесных браков не дожил до сегоднящних дней, но я никогда не позволю себе так поступить. Это говно. Это говно, которое составляет весь наш мир. Я не хочу жениться на женщине, с которой мне хорошо и уютно. Я хочу ту сумасшедшую дуру, даже от телефонных звонков которой со мной начинается сплошная физиология. Вены после первого же ее слова превращаются в провода, по которым эта сумасшедшая дура гонит свои невообразимые, губительные для всего живого токи, со скоростью крови, то есть через пару секунд, достигающее моего глупого сердца. Я хочу быть рядом с ней. Я хочу этой ебаной бури электромагнитной! И пусть меня даже убьет этим ебаным током, но я хочу этого! А жить с девочкой, с которой уютно и хорошо, я не хочу, и никто и никогда не заставит меня этого сделать...

Хотя с третьей стороны, никакая сумасшедшая дура никогда не заменит мне такую родную Катю. Но с четвертой стороны, никакая Катя, которая, впрочем, одна в целом свете такая, никогда не заменит мне никакую мою сумасшедшую дурочку, которая тоже, к сожалению, впрочем, существует, похоже, в единственном экземпляре.

Я вам хуже историю, блядь, расскажу. Ровнехонько накануне того злочастного дня, когда мы познакомились с Имярек, прогуливаясь по августовской Москве с вышеупомянутой замечательной моей Катей, я почти решил в своей голове, что пошло все на хуй, Вечной Любви, наверное, нет и не будет, да и на хуй не надо, буду-ка я Катю любить, даром, что меня от нее током не бьет, как, надо признать, и ее от меня, – все равно, по тем или иным причинам, мы с ней родные люди. Так я решил.

И надо же было такому случиться, что на следующий же день в моей ебаной жизни появилась Имярек! Естественно, что о Кате я вспомнил только через месяц, когда Возлюбленная уебала в свою блядскую Германию. Да и то, с тех пор я раз и навсегда оставил все мысли об уюте и о соединении своей жизни с Катей.

Надо сказать, что я почти уверен в аналогичности катиных чувств ко мне. Даже без почти. Время от времени мы оба садимся на измены из-за того, что нам действительно очень нравится пить вдвоем кофе и говорить обо всем, о чем только можно. Но Природа мудра. Либидо тут не ночевало...

Летом девяносто

шестого года меня очень грузили ее звонки. Она звонила мне все время, а я не звонил почти никогда, потому что вся голова была занята Имярек с самых тех пор, как я с ней познакомился.

Всем людишкам оченно свойственно обольщаться на свой счет, и я понятно что предполагал насчет глубинной подоплеки катиных звонков.

Потом я совершенно охуел от своей попсы, Катя стала сильно занята на работе, и ситуация переменилась. Только тут я понял, как был далек от истины в оценках ее летнего поведения. Теперь на свой счет обольщалась уже она, ибо я стал звонить ей чуть ни каждый день и по три-четыре раза в неделю ездить к ней в гости, в каковых гостях святая Катечка, не зная отдыха, отпаивала меня растворимым кофе и занималась всякой психотерапевтической деятельностью, к которой имеет талант от Бога.

Имярек была неизвестно где. Надежда ещё не умерла, но все остальное по списку, в котором занимает она, как известно, последнее место, уже окончательно усопло во мне и зловонно разлагалось прямо на месте гибели, то есть непосредственно у меня в голове. Царя там свергли ещё задолго до моего рождения, поэтому народ делал, чего хотел, а хочет он всегда одного – жрать водку и не работать, вследствие чего трупы не убирались. И вся душа моя была в ту пору отравлена трупными испарениями. (Последняя сентенция должна по идее понравиться Имярек, если ей доведется это прочесть, а скорее всего доведется. Моя бедная девочка любит всю эту фроммовскую некрофилистскую эстетику.)

Так уж случилось, что единственным местом, где мне не было больно в те месяцы, где я отдыхал от своих страданий одновременно и от Имярек и от слишком затянувшегося, блядь, купания Красного Коня, то бишь записи посвященных Имярек девичьих песен, стала катина кухня. И я действительно совсем ополоумел от своих ебаных горестей, и звонил ей часто-часто. Когда мне было особенно хуево и казалось, что я вот-вот сдохну от всего этого пролонгированного конца отдельного взятого мира моей мудацкой души, я выкуривал сигарету, в процессе чего интенсивно сомневался, а стоит ли это делать, после чего решительно набирал ее номер. Когда Кати не оказывалось дома, а умирать оченно не хотелось, я молил бога, чтобы она проявилась сама. И, представьте себе, она всегда проявлялась, когда надежда уже почти оставляла меня. Она звонила мне со своей работы и говорила: «Ну чего, кофе пить приедешь?» Она говорила это всегда немного по-доброму безразлично-экспрессивным, простите за парадокс, тоном, который я так люблю слышать от нее в телефонной трубке. Я говорил, что конечно приеду, а через полчаса я уже перехватывал ее у себя на «Тверской» и мы ехали к ней на «Аэропорт» пить этот сакральный, блядь, кофе.

Когда я сидел у нее на кухне, боль моя, если и не проходила совсем, то во всяком случае на пару часов становилась вполне терпимой и становилась похожа на некое болезненное нытье в желудке, как от непродолжительного, но голода, или на начальной стадии мигрени.

Все мои Имяреки оставались как бы за дверьми катиной квартиры, и мне нравилось, что мне не больно. Я уже тогда постепенно заебывался страдать. У Кати всегда уютно-уютно, тепло-тепло; спокойное счастье окутывало меня своим гребаным одеялом, даже не счастье, а, блядь, воистину платоновское «тихое добро». Такая хуйня. Трое в комнате, ебтыть: мы... и кофе.

После того, как я уходил домой, Имярек не сразу настигала меня. Очевидно она заебывалась ждать меня под дверью и уходила немного прогуляться во двор, в каковом по своему обыкновению глубоко задумывалась о жизни, и задумывалась до такой степени, что иной раз мне удавалось проскользнуть мимо нее и, таким образом, выиграть у боли ещё пару-тройку минут. И я тихонько, боясь нарушить хрупкое душевное равновесие, шел себе без нее какой-то весь вполне себе сам не свой. Но уже в метро она всегда настигала меня, и от катиного тихого добра всего через каких-то две станции оставались лишь рожки да ножки.