Новый год в октябре

Молчанов Андрей Алексеевич

Он вспомнил, как однажды, мальчишкой, заблудился в пещере. Пошел в поход, оторвался от группы, сказав, что возвращается домой, а по пути из любопытства полез в лаз, о котором был наслышан от приятелей. С ним был фонарь, он бродил по подземному лабиринту, с интересом рассматривая влажные известняковые стены подземелья, пока не оступился… Болезненный удар колена о камень, хрупнуло стекло фонаря – и его обступила темнота – настолько густая и душная, что в ней поневоле начали мерещиться какие–то изваяния, своды…

Рассчитывать на помощь не приходилось: спелеологи эту пещеру почти не навещали.

Не было ни еды, ни спального мешка. И тут он совершил ошибку, едва не оказавшуюся роковой. В темноте, охваченный ужасом, близкий к помешательству, он бросился наугад по путаным переходам и вскоре напрочь потерял представление о том, где находится. И тогда что–то укололо: остановись! И он остановился. Это было очень трудно, но он заставил себя. Присел на осыпь известняка, закрыл глаза, отдышался; нащупал в кармане коробок спичек… Затем, подумав, достал нож, на ощупь расколол каждую драгоценную спичечку надвое и, оставляя на своем пути, как ориентиры, клочья разорванного свитера, начал искать выход. Он искал его долго, более суток, но – нашел и выбрался из тьмы, где не было ничего, кроме светящихся стрелок часов, страха и безумно звеневших мыслей. Он упал с косогора в снег и катался по нему, с нежностью вглядываясь в равнодушные звезды, и плакал от счастья. А потом, по дороге на станцию, вновь заблудился в ночном лесу и отмахал уже спокойно, без истерики, километров пятнадцать по пояс в снегу, в мороз. Утренней электричкой он приехал домой: исхудалый, грязный, голодный, с кольцами коросты на обмороженных запястьях, но победивший и благодарный судьбе за это испытание.

Он обвел рассеянным взглядом институтский дворик. Сотрудники тянулись к проходной. Конец работы. С усилием поднялся, взял пачку сигарет – пуста... Подумал:

«К лучшему. Время начинать намеченное. Бросаю».

Вышел из проходной, забрался в выстуженный салон «Волги».

– Леш, постой, – раздался голос Авдеева. – Огоньку не найдешь?

Прошин вытащил зажигалку.

– Дарю, – сказал он. – На добрую, как говорится, память.

– Ты чего это? – Авдеев разглядывал подарок.

– Бросаю курить, – поделился Прошин. – С сего момента.

– Ну, ты даешь, – сказал Коля и бережно защелкал «Ронсоном», поворачиваясь спиной к ветру.

– Садись, – предложил Прошин. – Подвезу. – И, повинуясь какой–то нечеткой идее, продолжил: – Кстати. Ты как, свободен? А то могу пригласить в гости. Хочешь? А, Никола?

– Ну, чего же, – сказал тот, с удовольствием располагаясь на сиденье. – Со всей душой. Жратвы только на завтра прикупить надо, а так…

– Творожок и пакет молока я тебе на завтрак подкину, – посулил Прошин, трогаясь с места. – А сегодня посидим, выпьем…

– Да Бог с тобой, не пью я!

– Немного не вредно. – Прошин пугнул сиреной Глинского и Воронину, в обнимочку шагавших по дороге. – Праздник любви, родившийся в трудовых буднях, – обронил он, быстро взглянув на Николая. Лицо того было сосредоточенным и злым.

Дома Прошин накрыл на стол, вытащил из бара водку и принялся за стряпню. Авдеев прохаживался у стены книжный

полок, созерцая старинные книги серебряных переплетах, иконы, картины, трогая сталь древних мечей и очумело цокая языком.

– Талантливо живешь, – говорил он. – Ох, талантливо живешь, Леха! Придут с обыском – все в музей. Откуда у тебя?

– Любимая бабушка, – сказал Прошин. – Светлая была женщина. Добрая, умница. На французском и на английском без акцента… Она меня и воспитала. Оберегая от жесткой и требовательной мамы. Ладно. Не стоит травить душу. Марш мыть руки. Водка прокисает.

– Старик, – захлопал Авдеев глазами.– Это что, телевизор?! Это же сколько по диагонали? Метр? Не, больше… Откуда? Тоже, что ли, от ископаемой бабуси?

– Ты!… – Прошин скрипнул зубами. – Бабуси ископаемые у тебя были, понял? Ладно… садись. Телевизор из Японии. Подарок. Смотреть его интереса никакого, вот проблема. Ладно, давай выпьем. – Он разлил водку и ловко надел на вилку сопливый маринованный гриб. – За то, чтоб нам везло, – сказал он, чокнувшись с бутылкой.– Пей, Авдеев, пей, пока печень твою не бросили небрежным жестом в оцинкованный тазик с надписью «Морг». Я все же завидую Роме Навашину… Действительно, умирать, так в горах, на леднике… Никакие студенты тебя препарировать не будут, никакие черви не доберутся… Бр–р! А там наткнутся на твой свежезамороженный трупик потомки, оживят, и начнешь ты среди них – чистых, умных, не употребляющий водяры – чудесную, полную смысла жизнь…

– Чушь, – сказал Авдеев. – Душу не заморозишь, и ее ответственное хранение, подозреваю, от нас не зависит. А труп – чего хранить? Набор белков…

– Значит, в существование души веришь? – не без интереса спросил Прошин. – Какие же у нее частотные характеристики?

– Мы эту шкалу частот своим примитивным железом можем измерить, как рулеткой диаметр электрона, – сказал Авдеев. – Не доросли мы еще, чтобы ее постичь. И вообще не уверен, что она измеряется линейной логикой.

Водку Авдеев пил судорожно, с закрытыми глазами, покрасневшим от натуги лицом. Нездоровая его кожа собралась морщинами, длинные нечесаные пряди волос свисали до подбородка.

Со времени памятного разговора в кабинете Прошина и подаренных денег Авдеев купил дорогие лакированные штиблеты и теперь носил их под облезлые, дудочкой, джинсы, обтягивающие худые ноги. Худобу ног подчеркивал огромный свитер из грубой шерсти, болтавшийся на плоской, сутулой фигуре. Свитер был надет под куцый пиджачишко с единственной пуговицей. На месте остальных пуговиц торчали лохмотья ниток. После третьей рюмки водки с Авдеевым случилась метаморфоза: он стал заносчив, высокомерен и хамоват.

– Без меня вы … ничто, – провозгласил он. – Абсолютно.

Прошин, улыбаясь, потянулся к сигаретам, но отдернул руку обратно.

– Конечно, – подтвердил он, изучая этикетку на бутылке. – Без тебя мы провозились бы с анализатором лет десять. С тобой – лет шесть. Ты у нас гений, Коля, я чистосердечно…

– А ты знаешь?… – Авдеев оглянулся по сторонам. – Анализатор ваш ничего не изменит. Датчик не главное. Дело… в приемнике!