Новый год в октябре

Молчанов Андрей Алексеевич

– Идиллия, – высказался Прошин, и тут будто кто–то изнутри пропихнул следующие слова – скользкие, но сглаживающие все, что было до них: – Смотрю и думаю: везет же дуракам на жен.

– Ну, так отбивай этих жен, что же ты?

– Боюсь. – Прошин зевнул. – Я ведь тоже вычисляю. Плюс относительно ужина, еще некоторые подобные плюсы… Но и минусы – нервы, силы, слова… – Он оперся на косяк двери.

– Есть жены, экономящие нервы, силы и слова.

– Чьи, свои собственные?

– Нет, мужа, разумеется.

Она

не оборачивалась. Руки ее работали механически, а спина была напряжена, будто в ожидании удара.

– Да, но идти в загс, – Прошин усердно зевал, – лень…

– Разве дело в бумажке?

– Конечно. В бумажке большая сила. Документ – это барьер. Много разводов не состоялось именно из–за него. Морока. А женщина спокойна только тогда, когда чувствует, что держит мужчину, что он в узде. И как только замечает, что ему не до нее, начинается паника. Вот тут–то и вступает волшебная сила бумажки. Это опора для любой бабы… Да ты рыбу–то переворачивай – глянь подгорела! Н–да. А словеса типа того, что загс – мещанство, главное чтобы вместе и свободно, – трюк старый и дешевый. Провокация! Пройдет годик– другой этакой свободной любви, и кончится она черной реакцией: претензиями, проблемами, скулежом и волей–неволей надевает очередная жертва мужского пола черный траурный костюмчик и идет регистрироваться в этот самый загс. А сияющая невеста поддерживает его за локоток – кабы не оступился драгоценный от огорчений, не упал и не испортил себе что–нибудь. В организме. Да ты переворачивай, переворачивай рыбу–то, подгорит! – Он говорил грубо, с хрипотцой даже, преисполняясь досадой от пошлой топорности своего монолога, но зная, что это единственно верная и жесткая защита, а может, и избавление в конце концов… Ведь она вспомнит все, сказанное им, и вспомнит не раз, а это оттолкнет… – Ты чего насупилась? – продолжил он так же простецки–невинно. – А? Не то я ляпнул?

– Да нет, – она качнула плечом. – Логика железобетонная. – И в сердцах: – Ладно…

Горькая мысль–усмешка: «Выиграл…»

– Слушай… – Он отнес в комнату хлебницу, тарелки, дождался, когда Таня сядет напротив. – У меня миль–пардон, производственный вопрос: в данное время вашу фирму ссужают финансами, не так?

– Наверное… – ответила она рассеяно. – Нет, правильно. Я слышала… будут закупки аппаратуры, строительство… Вам, кажется, должны заплатить… Можно я погашу люстру?

– Конечно–конечно.

И вновь вкрадчивый полумрак.

Прошин кашлянул.

– Так, значит… Как там, кстати, друг Соловьев?

– У него неприятности. – Она поправила волосы, аккуратно взяла вилку, ковырнула золотистую корочку карпа. – Оперировал на днях старуху с застарелой язвой, а необходимости, как оказалось не было… Итог плачевный: сердце не выдержало наркоза. Умерла на столе. Ошибка банальная…

– Он может, – кивнул Прошин, вытаскивая из нежного мяса рыбы тоненькие лапки костей. – Дерганый какой–то, несобранный. Генератор шизоидных идей. Ну, и что теперь?

– Замешаны влиятельные лица, – сказала Таня. – Дело замяли, но понижение в должности, всякие сопутствующие кары…

– Да гнать его надо, малахольного, – сказал Прошин. – Дурак какой – человека зарезал.

–

Да что ты на него взъелся? Ему и так кругом не везет. А старухе, между прочим, было под девяносто.

– Так что отжила, – констатировал Прошин и пригубил вино. – Ну, хорошо. Я сочувствую им обоим. И закончим на этом. А у меня к тебе большая просьба, Танюш… Сможешь – сделай, не сможешь… Ты сказала: часть финансов отдадут нам. А мне надо, чтобы они ушли на другие вещи. Лекарства там… не знаю… Пусть и на аппаратуру. Цитологическую, гистологическую… У тебя есть выход в кабинеты?..

– Есть… но зачем? Не нравится анализатор?

Прошин скривился и неопределенно поболтал кистью руки.

– Я в нем не уверен, скажем так. А возьму деньги – возьму ответственность. Это я тебе по–родственному… То есть я от денег вроде пока отказываюсь… А ты пользуйся, а? Блеск предложение?

– Я постараюсь, – сказала Татьяна. – Только если это не во вред Соловьеву.

– Да что ты! – воскликнул Прошин. – ему–то как раз на пользу!

Ужин закончили молча. Молчание это было отдаленно неприятно Прошину, но от сумел занять себя, отстранившись размышлениями: как вести разговоры с медиками, что скажет Бегунов, поможет ли действительно Татьяна? Затем, споткнувшись на ее имени, спохватился. Заулыбался, завязал болтовню о том о сем, недоуменно, вторым планом, смекая, что пытается о, пошлость! – расположить ее к себе, как нужного дядю; вернулся к анализатору, напомнил… Вскоре, окончательно отойдя, взвинтив себя рожденной в потугах веселостью, обнял Таню, поцеловал… И отстранился: изо рта ее пахло едой.

Пауза была ничтожной, миг…

– Мне пора, – неожиданно сказала она, поднимаясь. – Ты накормлен, я спокойна.

Он вновь отрезвленно, тяжело и постыдно осознал их полное понимание друг друга.

– Как хочешь…

– Не хочу, – сказала она. – Ваше приказание, мсье любовник, будет исполнено.

«А ну все к черту!» – Прошин проводил ее до дверей, стараясь погрузиться в пустоту мыслей.

* * *

Утром он приехал на работу, посидел в кресле, перебарывая привычное в этот ранний час кабинетного одиночества желание закурить; дождался, когда мертвые провалы окон лабораторного корпуса оживут, осветившись; наполнятся силуэтами людей, и ткнул наконец пальцем в кнопку селектора, под которой меленько было выведено: «Михайлов».

Мнение о Михайлове сложилось у Прошина давно, бесповоротно и формировалось оно так: коммуникабельный нахал, успешно изображающий трудолюбие.

Главный противник явился незамедлительно. Главный противник процветал. Твердая уверенность в себе придавала его энергичной, до блеска выскобленной физиономии гордое высокомерие и ироничность. Он был безукоризненно причесан, одет в отлично сшитый костюм, и от его шевелюры распространялся пряный запах одеколона, настолько пряный, что Прошин не выносивший резкой парфюмерии, приоткрыл форточку.

Михайлов расстегнул пиджак и артистически устроился в кресле, закинув ногу на ногу. На подошве его ботинка Алексей заметил прилипший окурок.