Новый год в октябре
Шрифт:
– Понимаешь, – сказал Прошин печально, – в последнее время я тоже склоняюсь к жизни честного человека. Ее трудно начать, как всякую непривычную и утомительную работу, но она восхитительна, черт побери! Но вот как ее начать? Подсказал бы кто… А, Михайлов? Ты–то ведь не подскажешь, не сечешь ты в этом вопросе… Ну да ладно. Иди.
После того как Михайлов, страшно хлопнув дверью, покинул кабинет, Прошин долго сидел с закрытыми глазами, отдыхая и переваривая сладкий плод победы. Затем встал, отодвинул примерзшую к оконному стеклу штору, посмотрел вниз. Возле гаража, одетый в синий рабочий халат и поверх него – в телогрейку,
« Решили голубки попорхать в лесочке, – подумал Прошин. – И нате, неприятность. Сейчас начнут мне названивать: принимай меры! А чего? Обоим по выговору!»
От мысли, что Сергей все–таки ускользает из рук, он помрачнел. Снова уселся в кресло, полистал рекламный журнальчик, где нежные блондинки с розовой кожей и в белоснежных шортах пили «Мартини» и демонстрировали часы, духи и бижутерию. Скукота. Хоть бы приятель какой завелся, посидели бы сейчас, поболтали… Да только откуда их взять, приятелей этих?
Явился Глинский, положил на стол пухлую папку.
– Все! Мы квиты, Леша. Вычисления сделаны полностью, теперь разрешите откланяться.
Разорвав веревочные тесемки, Прошин быстро просмотрел бумаги. Неплохо. Кусочек готов. Теперь расчеты от Авдеева и – докторская… Профанацией от нее попахивает… Но, может, запах отобьет Поляков? Прошин покосился на диск телефона и мысленно набрал номер. Нет, спешить не стоит. Это козырь крупный, он хорош под конец игры, он – страховка. И дай ему бог, как всякой страховке, остаться неиспользованным. Ибо за такую страховку надо платить по изрядному счету. Потому как он, Прошин, играет изредка, а Поляков – много, крупно, нагло, и если подставит его, Алексея в игре «услуга за услугу», то полетит он не в яму, а в пропасть, где синяками и царапинами не отделаешься…
– Я могу идти? – спросил Глинский с вызовом.
– А, – Прошин поднял глаза от бумаг, – моральный перерожденец… Можешь. Только сначала поясни, почему такой недовольный вид?
– Почему? Не ясно? Кончилась… наша дружба… Я все понял! Авдеев… он… ничего не знает! И это, – он ткнул пальцем в раскрытую папку, – часть твоей диссертации. Я сделал ее, да! Подавись! Короче, бывай здоров. С сегодняшнего дня я занимаюсь анализатором.
– Жаль, – отозвался Прошин. – А ведь я тебя любил когда–то. Анализатором, говоришь? Нет. Поезд дальше не пойдет. Освободите вагон, наглый пассажир. И идите добивать тему «Лангуст».
– Леша…
– Что Леша? – Прошин откинулся в кресле и сонно прикрыл глаза. – Пойми, Серега, тебе надо быть со мной. Со мной ты привык. Насколько лучше мне, настолько лучше тебе. Оторвешься – очутишься, как щенок в джунглях. Не лезь в бутылку, старик.
– Но ты ведь врал.
– Врал, – легко согласился Прошин. – Хотя могу убедить, что не врал. А что оставалось делать, мил человек? Да. Мне нужна докторская. Появился
– Да ты…
– Не знаю, кто я, – сказал Прошин торопливо, – действительно не знаю… Но вот ты – паршивец неблагодарный. Шкет. И не особо кукарекай. Такому петуху, как ваше благородие, я враз шею сверну.
– Леш, – просяще сказал Глинский. – Не трогай меня, а? Давай по–хорошему, без мести и злобы.
– Без мести и злобы, – раздумчиво повторил Прошин. – Ладно, ступай. А если невмоготу будет – возвращайся. Поезд пока стоит… Но запомни: как бы они тебя ни улещивали, против меня не становись. Удавлю. Ты меня знаешь.
Сергей рассеянно кивнул и вышел, в дверях столкнувшись с Навашиным.
– О–о–о! – радостно протянул Прошин, поднимаясь навстречу. – Кого я вижу? Наконец–то есть с кем потолковать по душам.
Навашину он обрадовался. Он любил этого грустного, странного человека, чей интеллект был истинен в отличие от интеллекта того бойкого, кусачего племени философствующих трепачей и умников, что, скрывая за шелухой красивых словес гнилое ядрышко жажды начальственных и денежных высот, на десять лет вперед знали, когда, сколько и где им надо взять от жизни.
Навашин молча положил на стол лист бумаги.
– Так… – Отгибая непослушные уголки, Алексей зачитал: – «Заявление. Прошу уволить…» – Все же решил отправиться в свои горы? Так…– повторил, механически перебирая валяющиеся на письменном столе карандаши.
Это был удар. Опять просчет! А как он нуждался сейчас в математических расчетах докторской! И кто теперь переубедит Лукьянова?
– Я, конечно, бессилен, – заявил Прошин. – Единственное, что могу сделать в протест, – воспользоваться законом и тормознуть тебя на две недели, пока не найдется равноценная замена… – Он чувствовал, что говорит впустую, но все же говорил, надеясь, что в цеплянии слов друг за друга найдется какой–то довод… – Ты из тех редких людей, старина, перед кем я преклоняюсь, поэтому чинить тебе препятствия – себя унижать.
– Только не надо меня упрашивать, – тихо сказал Навашин.
– Да, да, – пробормотал Прошин. – Конечно. Я понимаю. Мне просто очень тяжело расставаться с тобой, Рома. Слушай! Дружеская просьба. Задержись на две недели. Я… прошу. У нас огромная работа – анализатор. На карту поставлены жизни людей. Это не лирика и не демагогия. Факт.
– Что дадут две недели? – спросил Навашин устало. – Прибор вы будете делать годы.
– Верно, – быстро откликнулся Прошин. – Но мне нужны хотя бы некоторые расчеты.
– Какие именно?
Прошин сбивчиво пояснил.
– Много, – качнул головой Роман. – Я должен сидеть с утра до ночи полмесяца, не выходя на работу.
– Дай мне свой пропуск, – сказал Прошин и, взяв протянутые бордовые корочки, бросил их в ящик стола. – С сегодняшнего дня ты в местной командировке. Сиди дома. Работай. Пей чай. – Он ждал ответа. Согласие означало, во–первых, роскошную математическую стыковку всех трех частей докторской, во–вторых, стыковку, сделанную вдалеке от всевидящих глаз Лукьянова.