Новый Мир (№ 1 2009)

Журнал Новый Мир

После очередного залпа на крышу времянки с ужасным грохотом падает задница от снаряда. Времянка качается и заваливается набок, одна палка подламывается, осколок скатывается с крыши на замерзшую глину. Он огромный. Задницу снаряда оторвало целиком, как стакан, и весит она килограмма полтора, не меньше. Если такой попадет в голову даже на излете, убьет сразу.

— Надо уходить, — говорит Аркаша, глядя на осколок.

По одному бежим в дирекцию. Дырку в заборе перебегаем толпой, но снайпер не стреляет.

Каждый день потери. Каждый день кого-нибудь

ранит или убивает. Пинча пришел с кухни и рассказал, что в седьмой роте накрыло сразу шестерых. Граната разорвалась прямо в толпе. Всех сильно посекло осколками. Коробок, командир роты, ходит мрачнее тучи.

Гаубицы круглосуточно долбят по городу. Из города отвечают. Мы наугад обрабатываем дома через дорогу из всего, что есть. Я расстреливаю с десяток гранат из РПГ. С темнотой Кукс подгоняет БТР, и Мутный с криками “Иисус Христос круче!” выпускает всю коробку. Неожиданно ему отвечает все та же блуждающая БМП. Дело перерастает в перестрелку. Нам мешает забор. Но он нас и скрывает.

Напряжение нарастает. Обе стороны активизировались. В штаб батальона прибыл генерал Булгаков. Зачитывают приказ. Все местные жители старше двенадцати и моложе шестидесяти, независимо от пола, являются боевиками. Тринадцатилетняя девочка и пятидесятидевятилетний старик — тоже. Хоть женщина, хоть ребенок, хоть старик, хоть слоник. Офицер, зачитывавший приказ, так и сказал: “Хоть старик, хоть слоник”. Никто этот идиотский приказ выполнять не собирается.

Аркаша из снайперки убил кого-то в городе. Несколько человек шли цепочкой, он выстрелил в первого, но тот свернул, и пуля попала второму под горло. Мирные не мирные, черт его знает — вроде без оружия. Аркаша не парится по этому поводу. В принципе, кому там еще быть, кроме чехов. Но разговаривать с ним я больше не могу.

В разъезженной траками грязи валяются трупы араба и негра, которые притащила из города разведка. Рубашки задраны, штаны на коленях. Негр — здоровенный кабан. У араба борода лопаточкой закручена в колечки. В животе дырка. Трупы закапывать запрещено. Такое отношение к смерти никто не одобряет. Ночами их жрут псы. Мы расстреливаем псов из автоматов. Но они хорошие солдаты. При попадании даже не визжат, убегают бесшумно. Каждую ночь возвращаются. Эти псы безумны, как и люди, — им приходится пожирать трупы своих божеств, и психика не выдерживает. На них страшно смотреть. За несколько дней от трупов остается лишь почерневшая грудная клетка. Ее сталкивают ногами в канаву и в конце концов присыпают землей. Ожесточение и взаимная ненависть правят людьми по обе стороны дороги.

И все же никто упорно не хочет называть эту войну войной. Контртеррористическая операция, и точка.

 

ШТУРМ

Тихо. Уже рассвело, но солнце еще не взошло, лишь безоблачное небо розовеет на востоке. Это плохо — день опять будет ясный, самая работа снайперам.

Мы сидим в подвале дирекции, греемся около костра и потрошим свои сухпайки.

Немного страшно, мы нервничаем, ощущаем себя подвешенными в невесомости, временными. Здесь все временное — и тепло от костра, и завтрак, и тишина, и рассвет, и наши жизни. Через час-два мы пойдем вперед, и это будет долго, холодно и

очень устало. Но все равно это будет лучше, чем неопределенность, в которой мы сейчас находимся. Когда начнется, все станет ясно, страх пропадет, будет лишь сильное нервное напряжение.

Впрочем, оно и сейчас очень велико. Так велико, что мозг не выдерживает, впадает в сонную апатию. Очень хочется спать, скорей бы уж начиналось, что ли...

Просыпаюсь от давящего на уши гула. Воздух трясется, как желе в тарелке, земля дрожит, дрожат стены, пол, все. Солдаты стоят, прижавшись к стенам, выглядывают в окна. Спросонья не понимаю, в чем дело, вскакиваю, хватаю автомат: “Что, чехи? Обстрел?” Кто-то из парней оборачивается, что-то говорит. Говорит громко, я вижу, как напрягается его горло, выталкивая слова, но сплошной рев ватой сковывает звуки, и я ничего не слышу, лишь читаю по губам: “Началось”.

Началось... Сразу становится страшно. Оставаться в сумеречном подвале больше не могу, надо что-то делать, куда-то идти, лишь бы не сидеть на месте.

На крыльце рев еще громче, так громко, что больно ушам, невозможно слушать. Пехота жмется к стенам, прячется за БТРы. У всех на головах каски. Все привстают на мысках, вытягиваются, смотрят за угол, туда, где Грозный, где разрывы. Мне становится интересно, тоже хочу пойти посмотреть.

Спускаюсь по ступенькам, успеваю сделать с десяток шагов, как вдруг прямо мне под ноги шлепается здоровенный, с кулак величиной, осколок. Вслед за ним по всему двору, как пшено, рассыпается более мелкая мелочевка.

Прикрываю голову руками и бегу обратно в здание дирекции.

Выходить на улицу уже нет никакого желания, иду вдоль подвала, туда, где в стене светлеет пролом.

Около пролома тоже толпа, половина внутри здания, половина снаружи. Слышны возгласы:

— Во-во, смотри, долбят! Блин, точно как. Откуда у них зенитки? Во, смотри, опять!

Осторожно выглядываю на улицу. Все стоят, задрав головы, смотрят в небо.

Знакомый взводный орет сквозь грохот, что чехи лупят из зенитных установок по “сушкам” — штурмовикам, бомбящим город.

И впрямь, около маленького самолетика, кувыркающегося в прозрачном небе, разбухают кучерявые облачка разрывов, сначала чуть выше и правее, потом все ближе, ближе. Самолет срывается в пике, уходит из-под обстрела, опять возвращается, отрабатывает по району ракетами и улетает окончательно.

Все резко приседаем. В воздухе коротко шелестит крупный калибр, взрыв, и с неба снова сыплется металл, стучит по броне, по стенам, по каскам.

Вокруг ругань:

— Вот артиллерия, полудурки, стрелять не умеют ни хрена, опять недолет!

Рядом со мной оказывается Одегов, гранатометчик. Ему почему-то весело, он протягивает на ладони тяжелый осколок величиной с большой палец:

— Во, смотри, в спину зарядило!

— Ранило? — спрашиваю.

— Нет, в бронике застрял. — Одегов поворачивается спиной; в бронежилете, как раз напротив седьмого позвонка, дырка.