Новый Мир (№ 2 2008)
Шрифт:
громкая, костерит совестливых куряк.
Шутки понуры — слышь: поразбрелись надеждой
смазанно, под нажим ночь нараспашку длить,
палица на плече, лом, или ангел вешний
выманил и поджег сытую спиртом нить.
Щупальцами цветка — номер, несмяты койки —
тяжко под гром “Лаванд” пломбе ловить стоп-кран,
уст
тихо — еще тишей — в прятках раскрыться зван.
Жадная память пьет, врущая многодонно,
из антрацитных искр их же тоску дождя,
пролитый керосин, масло и белладонну
втемную приютив, может, и не найдя…
Стена плача
Уйду от сказок, убежим проклятий,
уму не волк, а ежели накатит —
я клевер Храма — клинышки вразброд,
народ-стена — бодаюсь, сам народ.
Перекати-песочницы он вроде,
Исхода горсть в недреманом изводе,
на грудь, на гвоздь, по малой взяв свобод:
“Я, Господи, твой теневой народ!”
За безутешность и за самоедство
пылится непрошибленное место —
там белым зноем долгий негр в кипе
кладет и шепчет про себя себе
то клевера поклон, то метронома, —
разрушенное лето здесь как дома.
Со льном до плеч канючный ангелок
задергал негра, путаясь у ног.
А тот из лабиринта нетерпений
сплошнее теста, жгучих ниш репейней
глазами — в Тору, чаду же — за край
на чистом русском бросит: “Не мешай!”
* *
*
На увальня “боинга” ухом ведет листопад —
лампасы в “мигалках” сверкнули — как быть со шпионом? —
кулек полосатый, жужжа, искупительный яд
по глобусам возится сочным, по коркам зеленым.
Почуял рассвет от Курильских миграцию ос,
в державную дыню, в сладчайшие дыры сознанья
направо-налево протяжные точки вонзая, —
ура! — сколько ж врать нам еще? —
Дюраль и укусы, — братайтесь, но не воровски,
а точно ворсистая очередь — с семечком схожим,
да снимутся шоры по полной программе — о Боже! —
когда разожмет листопад в перекрестье виски.
* *
*
Разъехались, зауезжали — не так ли предреклось, друзья,
в кухонной, дымовой печали? Я начал, но и вам нельзя
не собираться: познакомлю, сведу на посошок — и вот
цветет базар, а клен по комлю
обкорнан,
пущен в перелет.
Он приживется, но известкой забитые хребты морщин
понадсадили ширью волжской буддистской плотности аршин.
Давай, давай проветрись, гонор, чтоб не сгорел твой космодром,
и многоразовою кроной мы свято место подобьем,
за остановкою смертельной, за тем отрывом дорогим
нацедим влаги предпохмельной и трассу щепок окропим.
* *
*
Признаю — и на признанье жму:
на любовь убойней нету лома,
чем глухая верность по уму
ей же, как истома.
Марево из дней моих лелеемых
молодость вторую на коленях
обнулило с волей и печалью, —
жму, не различаю.
Слово я точил, поил, откачивал,
и подставлен, а непотопляем, —
самоотречение истраченное
с плешью от проталин.
Как ни закрути ледовый скрежет
ребра или бороду бесовски,
как ни ударяйся — жмет и нежит
отложной матроски.
Если крах колосса фоном дивным
гнезда ткал слюной в тени котельной,
обволакиваться паутинкам
шорохом и трелью.
Десять лет я вырву и отставлю
взорванной любви — оно и греет,
кто ж на свете этих правил травлю