Новый Мир (№ 2 2009)
Шрифт:
Уоллес Стивенс (1879 — 1955) — современник Роберта Фроста. Трудно назвать поэтов, более полярных по стилю и складу. С одной стороны, демократичность и реализм Фроста, с другой — элитарность и эксцентричность Стивенса. И все-таки что-то их роднит. Может быть, ощущение некой тайны, лежащей глубже избитых определений, будь то “реализм” или “модернизм”?
И кажется, что их тайны где-то там, в глубине (или вышине), переговариваются, протягивают друг другу руки.
Бродский однажды признался, что для него Фрост и Стивенс — “две вершины литературного наслаждения”. За пятьдесят посмертных
Всю свою жизнь Стивенс проработал в страховой компании в Хартфорде, штат Коннектикут, почти не покидая выбранного места и привычной стези. Сочинял он по дороге на работу и обратно — двадцатиминутная тропинка сквером, вдоль которой теперь стоят тринадцать памятных камней с высеченными на них строками его знаменитого стихотворения “Тринадцать способов нарисовать дрозда”. На службе не знали о лирических порывах коллеги, скрытность стала его второй натурой — в жизни и в поэзии.
Стихи Стивенса озадачивают, начиная с названий. Они одновременно завораживают и отталкивают своей непонятностью. Что говорить о простом читателе, если даже высокоумная критика до сих пор не может объяснить многие произведения Стивенса — или кардинально расходится во мнениях. Как тут быть переводчику? Ясно, что его задача становится невероятно трудна, успех— проблематичен. Так стоит ли игра свеч?
Нередко мы слышим: “Учите иностранные языки и читайте стихи в подлиннике. Перевод даст вам лишь какую-то частную, искаженную информацию, и лишь оригинал подарит стихотворение как таковое”. Казалось бы, очевидность. Увы, как и многие другие очевидности, на поверку она оказывается мнимой. Все наоборот! Если вы не “носитель языка”, то есть не говорите на этом языке с рождения, оригинал вам даст лишь крупицы информации о стихотворении и только перевод — живое целое.
Разъясним этот парадокс. Но сначала оговоримся, что речь идет о настоящей поэзии и настоящем переводе. Настоящую поэзию — и это трюизм!— невозможно передать “своими словами”. Главное в ней — не формальный смысл, а те “тонкие властительные связи”, тот трепет слов , от которого проходит озноб по коже и который составляет суть подлинной поэзии. Именно этот трепет и ускользает от того, кто добросовестно изучил язык и даже может свободно на нем читать и писать. Этого недостаточно! Нужно купаться в родном языке с младенчества, чтобы почувствовать этот трепет. Девяносто девять процентов тех, кто “наслаждается поэзией” в оригинале, находятся во власти добросовестного заблуждения. Они принимают за поэтический восторг собственную эйфорию от того, что читают английские стихи и “всё понимают”. На самом деле они понимают лишь верхний слой текста.
Поэт-переводчик — тот, который некоторым таинственным образом улавливает трепет стихотворения и воссоздает этот трепет в материале другого языка. Разумеется, в переводе автор “смешан” с переводчиком (как в театре герой пьесы “смешан” с актером), но это неизбежно — без трепета переводчика пропал бы и трепет автора.
Разумеется, перевод субъективен.
В случае с Уоллесом Стивенсом вопрос о трактовке делается вдвойне важным. Необходимы время и усилия, чтобы постичь мотивы поэзии Стивенса, его упорное стремление передать в стихах завораживающий хаос жизни, претворить его в новую гармонию. “Бессмыслица, пронзительно родная”, как сказал Стивенс.
Но даже и прояснив для себя то или иное стихотворение, какие мы имеем основания полагать, что наше понимание верно? Джон Сирио, один из ведущих стивенсоведов, проводит параллель с естественными науками, обращаясь к книге Эйнштейна и Инфельда “Эволюция физики”. “Физические концепции,— утверждают авторы этой книги, — суть свободные создания человеческого ума и не определяются однозначно явлениями внешнего мира”. Единственным критерием истинности теории является соответствие ее выводов наблюдаемым фактам. Но кто нас убедит, что не может быть другой теории, которая ничуть не хуже согласуется с фактами?
Эйнштейн и Инфельд приводят в пример человека, пытающегося понять механизм часов с закрытым корпусом. Пытливый индивидуум опишет все наблюдаемые свойства часов — как они тикают, как движутся стрелки и так далее, он может даже создать мысленную картину их внутреннего устройства, отлично объясняющую все факты… но он не может залезть под крышку, не может проверить, насколько его картина соответствует реальности.
Многие стихотворения Стивенса — такие хитрые часики. Мы можем путем изучения грамматики и семантики стихотворных строк, путем сравнения с другими стихами Стивенса и других поэтов — с помощью интуиции, наконец,— построить свое объяснение; но у нас нет абсолютно никакой возможности снять крышку часов и убедиться, что это объяснение правильно.
Стивенс как-то заметил (довольно лукаво), что лучший метод понять его стихотворение — написать его самому от начала до конца. Но это и есть то, чем занимается переводчик: он воссоздает стихотворение, строчку за строчкой, от начала и до конца. Получается, что сам Стивенс уполномочил переводчика быть толкователем своей поэзии.
Уже много лет я пристально вчитываюсь в Стивенса, пытаюсь вырастить его диковинные цветы на русской почве. Обращаясь к сопутствующей литературе,
я убедился, что переводчику поневоле приходится идти дальше и глубже ученого комментатора. Иные отгадки рождаются не в логических извилинах, а в живом музыкальном потоке, как некие подарки или откровения. Пазл выстраивается в картину, брезжит свет. Увлекательность этого занятия искупает многое.
В первый раз я собрал и издал свои переводы в 2000 году (с параллельными текстами на английском и на русском). Сейчас, спустя девять лет, выходит сборник, расширенный более чем вдвое, под названием “Сова в саркофаге”.