Новый Мир (№ 3 2007)
Шрифт:
— Ведь последние капли утекают!
— Не каркай! — ласково сказал Аверкий. — У меня не скажу где бутыль самогоночки на двенадцати травах — из могилы поднимет!.. А ты в Перми к своим заехала? Гена мне обещал скачать Гауди.
— Антошу-то? Да, скачал и напечатал. На трезвую голову оценишь. Я вот что хотела, да, донести до вас до всех: последние капли нашего уральского застолья! Расскажу сейчас про свою внучку. Студентка в пермском педагогическом, в меня, значит, пошла. И на практике была. Решила
— А я хочу вот здесь по стеночке пустить журавлей, вроде они из кирпичей. — Аверкий вскочил и, загребая горбом-крылом, подбежал к храмику на комоде, стал карандашиком с лету набрасывать птичек.
— Да видел я в Смоленске таких птичек на храме… — начал Тимуров.
Марфа погрозила ему огурцом:
— И это не спасет! Внучка моя, умница, в общежитии живет, а все-таки печенья напекла для похода. Так что, думаете, было?
— Детки водку принесли в лес, — предположил Беловодин (по нему уже вместе с блаженством разливался цвет жизни: хорошо бы храм за собой загрести, как-то кожей помыслил он).
— Хуже! Паразиты — по кустам спрятались жрать свои бутерброды с икрой. Каждому мать сказала: ешь один.
Эта картина прилетела и как сеть была наброшена на всех, а самогон на двенадцати травах — когда он пришел в компанию, никто не заметил — раскрасил все в осенние цвета. Бутерброды с черной и красной икрой запылали, бросая виртуальный отсвет на лица. И багрец и золото тут как тут: протиснулись из прошедшей осени.
Вдруг все встряхнулись, потому что Тимуров вскрикнул:
— Рептилии какие-то, а не детки! А впрочем… лучше, чем советская дружба. Там каждый угощал каждого, а потом все доносят друг на друга.
— Ты что, против коллективизма? — привстала Марфа Захаровна. — Это же святое.
К ее возмущению, Тимуров не шарахнулся от огромных слов, а пожал широкими плечами:
— А никакой соборности и не было.
Во рту у Марфы проросла горькая полынь.
— Плесните, — пораженно сказала она.
— Когда сколачивали колхозы, — пронзил всех своими доводами Тимуров, — одну часть деревни натравливали на другую!
Аверкий отошел к своему храмику и протер два слюдяных оконца от какой-то невидимой пыли. В эти моменты это был не он с ручищами, разбитыми работой, — это было тонкое седое дуновение. Затем он поправил на этажерке папки с фотографиями — там копились копии храмов из разных газет и журналов. Рядом — несколько книжек по архитектуре.
— Да, — задумчиво поддержал он Тимурова. — Коммунисты бы не раскололи нас, дураков, если бы была крестьянская спайка… Или вот возьмем мой храмик.
— Видите вон там ленту на рябине? — вступила тут Марфа наша Захаровна. — Молодожены приезжали в сентябре из района. Да еще сквозь стекло поклонились твоему храмику. А ты тогда по рыжики ушел.
Аверкий все понял и полез в подпол за рыжиками.
Вдруг очнулся и заговорил сомлевший после первой рюмки шофер:
— Какая там соборность-фуёрность! Искал я помощника вытащить забуксовавший “мерс”! Никто бесплатно не помогает.
Тимуров клонился, клонился, хотел себя выпрямить очередной стопкой, выпил, там она, видимо, что-то перевесила, и он с грохотом упал в горшок с фиолетовой крапивкой. Простонал из крапивки: мол, вечером золотая свадьба у тестя с тещей — такое дело политическое никак нельзя было пропустить.
Бедное растение жалобно хрустнуло к Аверкию: что же ты, старче-зодче, ведь ты ж меня растил — хотел портреты моих листьев на храм в роспись пустить, эх, жестокий белый свет. Безмолвную жалобу крапивки словно угадал Беловодин.
— Ничего, отрастешь, — выдавил он по направлению к ней, уже не в силах разжать челюсти, затем мыкнул и поманил хозяина мизинчиком: — Аверкий! Проси сколько хочешь за свою игрушку.
— Ты что? — удивился Аверкий. — Я храм не продаю.
— А вот за такие деньги? — Беловодин, полулежа на столе, отмерил в воздухе пальцами некую толщину.
Тут мягкий чей-то голос зазвучал, обращаясь к Аверкию из пустой точки пространства: “Продай этому дураку. А на эти деньги ты отгрохаешь себе игрушку лучше прежней. Продай, а то что это: ползаешь по заброшенным избам, выковыриваешь всякую рухлядь для своей необыкновенной работы”.
— Нет, — сказал Аверкий голосу и Беловодину.
У Беловодина стало выражение лица, как будто он сломал зуб о броню богатыря, когда пытался разжевать его.
Ладно, трезво подумал Беловодин, есть всякие способы…
Воры оставили машину в лесу за километр и шли по дороге, а смазанная тачка на резиновом ходу шума почти не производила. С пригорка они увидели дом Аверкия. Первый луч солнца высветил храмик в окне. Они сбежали в каком-то счастливом страхе, исстрекались крапивой возле огорода, подошли… Стоит новый сруб без окон, без крыши. Промахнулись, удивились они, неужели надо взять к речке? Спустились шагов на пятьдесят, обернулись — дом Аверкия опять на пригорке, и храмик опять в окне. Один из воров испуганно заматерился, а другой шумно задышал, но скрепился в себе и ласково обратился к подельнику: