Новый Мир (№ 3 2009)

Журнал Новый Мир

— Я буду убирать по предписанию. — Жанна достает из кармана и предъявляет, как пропуск, знакомый акафист.

Инна посверкивает глазами, в них лихорадочный блеск, такой жидкий и очень яркий блеск, — наверное, и его сообщает какой-нибудь препарат.

— А рассказать тебе, как я сюда попала? У меня отчим. Он сильно пьет. Он так пьет, что у него ходуном ходят руки, и он меня ненавидит…

Комплекс Электры. В уме продолжается что-то еще, но мне хочется откинуть, отшторить этот диалог,

как чужой, навязанный извне, ведущийся не мной, а кем-то посторонним, враждебным.

— А стоило мне один раз напиться, — прорезается резкий, дребезжащий, как надтреснутый стакан, голос Инны, — и он вызвал психушку. Ты представляешь? Не пойму только, почему не раньше? Видно, мысль такая в голову не приходила. Но с тех пор, как пришла, он зато это делает уже третий раз!.. Ха-ха-ха. Меня здесь лечат, а я не больна, не больна!..

— Вот ее надо лечить, ее! — Узкий и длинный палец Инны тыкает в Нюру, которая снова занята ерундой: выбирает из урны банановую кожуру и обсасывает.

У Инны еще не сошел лак, которым она мазала ногти до того, как попасть сюда. Впрочем, ногти остригли в приемном покое. Беспокое…

— Нет, — говорит Жанна, и улыбка оживляет, расцвечивает ее губы. Она запросто улыбается, и улыбка не портит, не червивит лица, как у большинства здесь. — Ее не надо лечить. У нее стоит полечиться. И поучиться.

— Поучиться — чему? Жрать собственную рвоту?

Здесь есть часы — электронное, светящееся зеленым светом табло в коридоре, но сломалось: лампочки загораются не в той последовательности. Впрочем, у некоторых сестер есть маленькие наручные часы. Да и зачем тут часы?

— Почему у тебя разноцветные носки? — обращается Жанна поверх моего, а точнее, чужого, но происходящего у меня внутри спора.

— Нет других.

— Хочешь, дам свои?

— Только если запасные, — говорю я: не могу же я лишать ее носков.

— Нет, я могу только с ноги.

— Не нужны ей твои носки. Она боится грибка! — заявляет Инна.

Я впервые за несколько дней рассмеялась:

— Чего-чего? Грибка-а?

— Ты не боишься грибка?

— Нет, я не боюсь какого-то там грибка.

— Гибели боюсь. — Нюра отвлекается от банановой кожуры. Теперь в пальцах ее — огрызок.

— Тебя не спрашивают! А ты — ты точно сумасшедшая, — произносит Инна злорадно и в доказательство крутит длинной изящной рукой у виска. — Я тут приглядываюсь, и знаешь, здесь сумасшедших немного. Напротив, снаружи я не встречала собрания столь здравомыслящих людей! А ты попала прямо по адресу, ты останешься тут надолго. Помяни мое слово. Грибок — такая штука, она разъедает ногу. Тут надо бояться очень простых вещей. А именно — подцепить заразу. Видишь, какая кругом антисанитария?

—

Интересно, — говорю я вместо ответа. — Почему они не разрешают носить часы?

— Идеальные песочные часы не имеют дна! — изрекает Нюра.

В Мрыне я погостила недолго. Обратный путь был легок. Впрочем, как всегда, родня взялась было навьючивать тюки с самородными дарами, но удалось отбояриться. Арсения, мрынского гамлета, я не видела перед отъездом. Возможно, он и не хотел когда-либо встречаться со мной. Узнать теперь не у кого: в то же лето он погиб — утонул в местной вонькой речке, заросшей ряской и желтыми лилиями, которые с закатом закрывают свои чашечки и прячутся под воду.

 

Глава 2

Страна

Руки не повинуются мне: ищут складки на халате, вертят зажигалку, достают из пачки и кладут обратно сигареты. Сигареты я выменяла у Инны, здесь они — что деньги. Мне самой негде взять сигарет, не скажу же я маме: “Мама! Купи дочери сигарет”. Я пообещала Инне за пачку написать стихотворение. Каждый продает что может. Вспомню что-нибудь. Но зачем ей стихи? Чистая благотворительность Инны.

— Что ты вертишься, как на шарнирах? — спрашивает Анна.

Она по-прежнему жует толстую книгу, и я, как всякое мелкое мельтешение, рассредотачиваю ее.

— От галоперидола еще не так запляшешь, — говорит старуха, которую раньше я не видела или просто не замечала. А, нет, видела!

Инна хихикает.

Прасковья Федоровна шуганула ее с унитаза, на котором та курила, задрала халат и спустила голубые ворсистые портки. Пока она справляла нужду, я наблюдала, потеряв всякий стыд, за ее лицом. Спокойное и гладкое, хоть и испещренное морщинами, с маленькими вострыми глазками-жучками и ртом, в котором виднелись ровные зубы — разумеется, вставные. Но мне не понравились ее слова.

— А вы считаете, меня — галоперидолом?

— А ты голоса слышишь? — вопросом ответила она.

— Какие еще голоса?

Вдруг поняла, что переклички, разговоры, которые произносят в сознании явно чужие сущности, их споры, раздоры или согласный визг — и есть… голоса.

Инна хохотнула:

— Посмотрите-ка, Прасковья Федоровна, да вы просто открыли ей глаза!

— Ей — это кошке, — сказала Прасковья Федоровна, оправляя халат и спуская воду, — о присутствующих в третьем лице не говорят.

— Замолчите! — вдруг взвизгнула Инна. — И вообще, я не с вами разговариваю, а с белым кафелем!

Прасковья Федоровна взглянула на меня и сказала:

— Надо потерпеть.

Надо потерпеть… Снова включился сиплый вентилятор, здешний убогий “кондишн”, загудел, как будто в системном блоке компьютера, — лопасти превратились в сплошной диск.

Что ж, разве не многие от нас, искусные в осаде и стрельбе, видели во сне сна жену — прекрасную, светлолепную, стоящую на воздухах посреди разрушаемого града, ини — мужа древна власы, в светлых ризах…