Новый Мир (№ 3 2009)
Шрифт:
Антонина Валерьевна. Медсестра. Короткая стрижка — впрочем, здесь у всех короткая, либо волосы в узле, неравно схватит припадочная, — совсем молоденькая, вдобавок маленькая, миниатюрная, но с надменным лицом. С ней не осмеливаются спорить.
Лидия Павловна. Повариха. Она не скупится на брань, когда врачей нет поблизости, ходит мрачная, подавленная. Судя по всему, у нее депрессия.
— Пошли вон, глаза бы на вас не смотрели, хоть перетравились бы тут все!..
Я не видела, как Инна ушла, как за ней закрылась дверь.
На
— Не трогай, это мое!
— Нет мое!
Болела голова, любой возглас отдавался гулким шахматным эхом. Тело стало двигаться угловато, будто в тисках. Отнимались руки. Рисовать становилось все сложнее: в глазах двоилось, троилось.
Русское безумие — по меньшей мере двухфазовое. Ну, или двусоставное. Есть, конечно, и одержимость, но есть (было) и юродство. На самом деле это вещи, по всей видимости, не так уж и далеко, парадоксальным образом, отстоящие друг от друга. В каждой деревне есть свой дурачок, в каждом районе — блаженненький. Безобидные сумасшедшие.
Потом уже я решила, что начало гибели юродства как социального института в России имеет дату. Оно же — начало клинического сумасшествия. Рождение клиники по-русски умертвило последнюю вышедшую из себя святость. В 1755 году Екатерина II открыла приказы общественного призрения. В числе их обязанностей было строительство домов умалишенных. Дата, конечно, символическая, то есть — условная, как и любая другая. Но где-то в это время начало происходить уравнивание разнообразных безумий в их качествах, во взглядах общества на них. Нет, не было больше никакого “мнимого безумия, обличающего безумие мира”, нет и не может быть никакого юродства, и не важно больше, почему и отчего пошатнулся человек в своем умственном поведении.
Впрочем, о чем я? Здесь нет юродивых. Они вывелись раньше.
Вот одна, хватает врача за халат и причитает:
— Доктор, то, что за мной следили, это ерунда, это я все придумала.
— А зачем же вы это придумали?
— Ну — как. Не знаю.
— Вот когда узнаете, тогда и выпишем. — Анатолий Сергеевич поворачивается и уходит, а старуха в цветастом голубом халате шипит вслед:
— Все это очень, очень подозрительно!
Нас будут лечить, но безумие неизживаемо, оно присутствует в мире наравне со всем разумным, а пожалуй, и подавляет его своей массой, разноперостью, разрозненностью и вместе с тем — удивительной сплоченностью, плотностью, которой нет у разумного.
Шизофрения ее была уютной и домашней. Она читала газеты трехлетней давности и принимала на веру все, что в них пишут. Вырезала ножницами с зубчатой каемкой все рекомендации, которые только взбредало в голову публиковать. В больнице обходилась ногтями, но привычки не оставила.
“В посуде главное не форма, а содержание. Сейчас в продаже появилась цветная посуда из пластмассы китайского производства, в состав которой входит
Это было прилажено слюной на двери кухни.
Клаптики с советами, указаниями, просьбами, сообщениями, вопросами, темами и проблемами она наклеивала повсюду, где, по ее сдвинутому разумению, они могли потребоваться — и принести наибольшую пользу. На полку перед телевизором, на стену перед диваном, на подоконник, на цветочный горшок. Так она маркировала мир. Так проявляло себя ее застарелое одиночество.
— Так, я вас сейчас сама всех выпишу! — Это в первой палате истерит сифилитичка.
— А меня врач спросил: как ты понимаешь пословицу “не все то золото, что блестит”…
Катерина действительно, похоже, слегка не в себе. Она в белом махровом халате, захваченном из дома, пришла по направлению из районной поликлиники, где ее уговорили подлечиться, освежиться процедурами.
— И знаешь, я нашла ответ вот в этой книге…
Она показывает “Пустыня в цвету”, на обложке в розовом сердечке — слиты в поцелуе слащаво красивые мужчина и женщина.
— Я думаю теперь, что нашему врачу Ягуповой тоже не помешало бы прочитать эту книгу…
Она немного “блажная”, точно.
— Мою полы в храмах. То в том вымою, то в другом. Потом стою как-то, и такое меня взяло отчаяние, такое горе — Господи, говорю, дай, говорю, мне силы! Неужели так и будет продолжаться моя горемычная жизнь? Денег нет, еды нет. Потом какой-то мужик подходит у храма — я нечаянно слышал, простите меня — и кошелек протягивает. Но я думаю, что я, дура, что ли, — нате вы ваш кошелек, а он повернулся и пошел. Ну я тогда в овраг зашла, за угол, и там бросила — мало ли что в том гаманке-то, вдруг полоний какой, только этого мне не хватало, или ворованное чье…
“Дачница” все время представляется разными именами. Это довольно удобно. Один день она Василиса, другой — Каролина. Имена все время разные и замысловатые. Ошибиться трудно. Неизжитая Мессалина сидела в ней.
— Пойди, поводи бабушку, — сказала Милаида Васильевна, — нельзя ей залеживаться.
Мы под ручку направились по коридору — неспешным прогулочным шагом.
— Представьте, что это — набережная, — сказала я. — Вот идут волны, одна за одной, высокие, но не слишком, метров пять. Они набегают на берег и разбиваются о парапет тысячами радужных брызг.
Мы шли, раскланиваясь с курортными знакомыми.
Многоименная, как индийское божество, спутница включилась в игру:
— Алевтина Борисовна надела платье в горошек. Вам оно очень идет! А эта шляпка просто бесподобна. Что за цветок — роза?
Впрочем, для нее игра была реальностью.
— А скажите, чем вы вообще занимались?
— Чем занималась? Кто — я? На отдыхе я в основном принимала солнечные ванны!