Новый Мир (№ 3 2011)
Шрифт:
Финансист запел “Марсельезу”. Зайцева, приподняв очки, всмотрелась в него с уважением:
— Я вас где-то видела! На марше несогласных!
Финансист действительно напоминал несогласного. Было в его облике что-то революционное. Мы шли и разговаривали, меленько сыпал снег, в мучной мгле сияли фонари.
— Перестаньте меня игнорировать! Слушайте меня! — говорил мне бунтарь. И рассказывал, что ходит в драмкружок. — У вас такое лицо, будто вы решаете сложную задачу,
— Она на всех так смотрит, — поддакивал на периферии корреспондент, бросаясь снежками.
— Она тоже так смотрела, — сказал он и быстро пошел рядом со мной, рассказывая о любви. — Я приходил, заваливал ее этими... ну подарками, а она смотрела на меня, и зрачки ее сужались. Я приходил и приходил, а ее зрачки все сужались и сужались. Она, конечно, ругала меня. Но зрачки-то! Не обманешь. И однажды я пришел — а они уже не сужались. Она посмотрела на меня равнодушно. И я ушел.
Я подумала, что летчик замечательный человек.
— Вы меня презираете? — спросил он.
Так мы пришли в кафе. Они заказали водки. Мы были близки к тому, чтобы потерять корреспондента. Он метался между рюмкой и воздухом. Летчик продолжал обвинять меня в равнодушии. Я идиотски улыбалась и говорила:
— Какие здесь красивые буфеты!
— Да она очарована вами! — не выдержала и горячо сказала Зайцева. — Если она молчит, это ничего не значит. У нее — все внутри!
Я была молчаливо благодарна Зайцевой. Летчик сказал, не отрываясь:
— Я первый раз сталкиваюсь с таким выражением чувств. Это же патология — нет?
Потом мы шли под снегом к Кремлю. Эти двое зачем-то облепили себя полосатой автодорожной лентой.
— Ну посмотри на них! Ну точно как одноклассники. Идут за нами, а чего, зачем? — вздыхала Зайцева.
— Да, тоска, — говорила я, улыбаясь.
Они как-то незаметно нас догнали, мы дошли до Красной плошади. Никого на ней не было, огнями горел терем ГУМа. Было тихо, в лучах фонаря летели и кувыркались твердые крупинки снега.
— Какие звезды здоровые, пластмассовые, что ли! — сказала Зайцева.
— Сама ты, — говорю, — пластмассовая, а они рубиновые.
— Я хочу лечь,— вдруг сказал корреспондент.
— Заберут нас, — затосковала я.
— Да! Ляжем все! — закричала Зайцева.
Вдруг корреспондент зашел за ограждение возле ворот к Спасской и аккуратно лег на снег. Мы стояли за забором и кричали ему азартно:
— Вставай!
Скоро к этой просьбе примкнул и милиционер,
— Не встану, — заупрямился корреспондент. И беспечно добавил: — Он все равно с места отойти не может.
Корреспондент лежал, от него выстраивалась прямая к кремлевским воротам. Он начинал заснеживаться. Куранты пробили два часа ночи. Было необычно праздничное настроение — ну ведь мы и отмечали Новый год. Офицер двинулся к нам. Мы быстро подняли корреспондента.
— Отряхните его! — весело крикнул милиционер, все же не особенно отходя от поста.
Я говорю, мальчики, будем прощаться, нам, короче, туда. Тогда летчик схватил нас под руки и увлек к реке. И мы побежали.
— Слушайте, почему вы носите варежки! — закричала я, выдираясь из лап летчика. — Впервые вижу мужчину, который носит варежки! Вы вообще откуда взялись? И как ваша фамилия? — сказала я строго.
— Я из МГИМО, и фамилия моя Тараскин.
Мы даже не знали, что ответить на это. На мосту Тараскин залез на флаги и торжественно кричал:
— Это река! Понимаете, река!
Я спросила корреспондента:
— И давно он пьет?
— Неделю, — сказал, не удивившись вопросу, корреспондент. — От него девушка ушла.
— И он ее любил? — У Зайцевой расширились глаза от уважения к Тараскину.
— Любовь — это фигня! — заявил Тараскин сверху и вдруг, решив утереть влажный нос варежкой, отпустил руку с флага, в этот момент он рухнул за перила Замоскворецкого моста.
Зайцева страшно закричала, я тоже, корреспондент перегнулся за перила.
Тараскин висел на корреспонденте, под ним был лед и, как он до этого справедливо замечал, река.
Зайцева визжала и руководила корреспондентом, корреспондент дал две руки Тараскину, а мы как могли держали корреспондента за ноги.
— Держите, бабы, держите, — грубо одобрял корреспондент. — Перехватывай выше, подтягивайся!
Одна рука Тараскина ухватила древко флага.
Мы не видели Тараскина, но знали, если он упадет, то... эээ... ему будет очень нехорошо. Упасть на лед — это тебе не полежать на Красной площади.
Раздался какой-то шлепок. Словно что-то упало на лед. Зайцева заволновалась. Но если бы это упал Тараскин, мы бы почувствовали изменение веса. А так мы по-прежнему держали утяжеленного корреспондента.
Наконец на периле показался ботинок Тараскина и его же колено. Корреспондент общественной жизни подтянул его за загривок, и Тараскин перевалился за перила. Вставать он не спешил, и мы все тоже сели на снег.