Новый Мир (№ 4 2005)
Шрифт:
КИНООБОЗРЕНИЕ ИГОРЯ МАНЦОВА
В декабрьской “Периодике” меня заинтересовала реплика кинорежиссера Петра Зеленки, вот она: “Если в чешском кино вы увидите сцены насилия, оно сразу покажется фальшивым и даже забавным... Сделай кто-нибудь в Чехии фильм с сюжетом, как в „Бумере”, все решили бы, что это комедия. Просто потому, что в Чехии нет таких бандитов”.
Лет пять назад мне настолько понравился фильм Зеленки “Пуговичники”, что я написал про него везде, где только мог. Я полагал, манера, в которой Зеленка предъявил посткоммунистическую действительность, может быть использована и нашими кинематографистами
Я доказывал знакомым и незнакомым людям: нужно работать в манере Зеленки. Во всяком случае, можно работать, не прогадаете. Делайте как Зеленка, а не как высокобюджетные, высокотехнологичные режиссеры из Голливуда. Но вот теперь из тумана появился мой культурный герой и честно высказался: ваши российские реалии не имеют с нашими чешскими ничего общего. У вас свои бандиты, у нас свои. Репрезентация вашего предельного опыта — ваша локальная задача. Не смешите нас своей специфической поэтикой. Я несколько утрирую, но это чтобы перенасытить раствор, чтобы спровоцировать осадок.
Мне показалось необходимым начать кинообозрение с этого. Здесь заключен некий глубокий, но пока непроявленный смысл. В “Пуговичниках” меня пленило именно то, что западный (хотя и восточноевропейский) автор преподнес предельные темы — Хиросима, Смерть, Предательство, Глупость — в режиме повседневного комфорта: легко и остроумно. То есть не вынуждая меня к лицемерию, не требуя отречения от нынешнего себя — не вполне успешного, но все-таки не голодного, травмированного, но все-таки живого, взыскующего не страданий, а развлечений. А какие, кстати, бандиты в Чехии, какие?! Они сами по себе “культурнее” и “благороднее” наших или же их облагораживает, предъявляет не такими пугающими, каковы они на деле, западная социальная оптика?
Однажды я отмечал Девятое мая в компании, где по не зависящим от меня причинам случилось несколько так называемых лихих людей . Даже напившись, они вели себя весьма адекватно. За исключением одного: бывшего артиста. В какой-то момент этот человек почувствовал кураж и вознамерился бежать к автомобилю за оружием: пострелять белок и птиц. Ему подсунули порцию шашлыка, он на время успокоился, но после снова заколобродил.
Мы сидели у костра рядом, и до сего момента он поддерживал со мной регулярную доброжелательную беседу. Как вдруг перестал узнавать и назидательно поинтересовался: “Хочешь, я тебе сейчас накачу?!” Я на автомате переспросил: “Неужели с обеих рук?” — и тотчас догадался, что начинается классический пьяный дебош с поножовщиной. Наутро мне предстояло возвращение в Москву, на службу в газету “Консерватор”, где пару месяцев не платили зарплату, в силу чего я скитался по чужим углам, не решаясь снять какое бы то ни было жилье. Едва окрестные белки разбежались, а небесные птицы разлетелись, у меня случились внезапная трезвость с предельною злостью. Помню поразившую меня мысль: “И там дурдом, и тут! Пиши не пиши — один безрадостный конец”. И еще: “Утром в газете, вечером в лазарете!”
Вопрос: рассказанная быличка скорее фальшива и забавна — или все-таки драматична? Что это за жанр? Есть ли тут “послание” и смысл? Где мне было неуютнее — на чужих московских квартирах или у пьяного костра? А может, “артист” всего лишь ломал комедию, ту самую, против которой протестует чешский постановщик? Может, он нереализованный гений и подлинная драма в этом?
Петр Зеленка — тот редкий действующий кинематографист, с которым мне очень хотелось бы поговорить по душам. Например, в Праге. Лучше бы в Праге: хватит с меня отечественной экзотики.
(2) Слово, легкомысленно вынесенное мною в заглавие, требует пояснения: “ Экстраполяция — метод научного исследования, заключающийся в распространении выводов, полученных из наблюдения над одной частью явления, на другую часть его”. Кроме того, будут употреблены слова “индукция” и “дедукция”.
“ Индукция —
“ Дедукция — логическое умозаключение от общего к частному, от общих суждений к частным или другим общим выводам”.
(3) Предельный опыт: это преступление, болезнь или война. Можно ли экстраполировать на территории предельного опыта? В одной литературной газете довелось прочитать развернутую полемику критика Б. и кинодраматурга В. по поводу телесериала Ш. Критик-фронтовик говорит: того, что показано в сериале, не встречали в 1941 — 1945 годах ни я, ни мои боевые товарищи, ни авторы военных мемуаров. Все было с точностью до наоборот. Кинодраматург возражает: ваши маршалы-мемуаристы не видели настоящей войны, отсиживались в штабах, вы сами, вероятно, воевали в обозе, а мои сюжетные построения основаны на предельно достоверных рассказах физически и духовно калеченных войною солдат, доживавших в моем доме и моем дворе.
Итак, я не смотрел отчетного сериала Ш., но меня зацепила страстная интонация обоих участников дискуссии. Я подумал: чему учат нас эта страсть, эта аргументация, наконец, Эта Война?
(4) Сценарист Валентин Черных и режиссер Дмитрий Месхиев сделали фильм “Свои”, получили за него Главный приз Московского фестиваля-2004 и доброжелательную прессу. Я достаточно подробно описал “Своих” в “Русском Журнале” (колонка от 4 ноября 2004 года). Несмотря на уважение к мастеровитым авторам, несмотря на симпатию к очень сильному актеру Богдану Ступке, я горячий противник этого фильма. Авторы вознамерились побороться с национальным мифом, с Великой Отечественной. Для теперешней России эта война словно миф первотворения. В сущности, ничего другого у нас за спиной нет: вначале постарались большевики, а уж потом наследовавшие им “демократы”. В полной мере посягнуть на войну демократы не решились: советские коммунисты закодировали ее как нечто слишком страшное и слишком кровавое. Может, таким образом коммунисты спасли страну от полного распада и демонтажа, ведь кроме мифа Великая Отечественная демократы не убоялись ничего!
Советская пропаганда оперировала героическими частными сюжетами, с легкостью уподобляя их действующим лицам весь советский народ. Советская пропаганда, таким образом, работала в стиле “индукция”. Но кажется, так работает всякое мифопоэтическое сознание: племя уподобляется своему тотемному герою. В фильме “Свои” осуществлена попытка дедукции. Коллективное тело как будто разъято на отдельных персонажей, вместо сходства, на котором настаивала советская культура, акцентировано различие . Кроме образа предателя-полицая, которого в назидание инакомыслящим разрешали предъявлять даже коммунисты, здесь выведены: брутальный русский чекист; трепетный политрук-еврей; простоватый кулацкий сын, то ли белорус, а то ли хохол, короче, западэнец с акцентом; сам кулак, служащий у фрицев старостой; его новая, куда более молодая, чем он сам, жена, удовлетворять которую приходится чекисту; наконец, бывшая невеста сына, которой хочется простого бабьего счастья и которая спит поэтому с тем, кто имеется в наличии: с сыном, с полицаем, опять с сыном.
Но, расщепив пресловутый советский народ, авторы растерялись . Я бы сказал, испугались. Миф нависает, миф угрожает, поэтому различия носят декоративный характер. В результате сюжет осуществляется в соответствии с традиционным алгоритмом: объединившиеся под руководством Отца (народов) наши, то бишь “свои”, уничтожают полицая. Простите, но ведь советский канон не просто воспроизведен один в один, это бы ладно. Подумаешь, еще одна старая песня о главном. Он воспроизведен с хитроватой ухмылкой, с деконструкцией и лжедедукцией. Приняли позу новаторов, наварили социального капитала, а в результате выдали дремучую советскую архаику, от которой отрекались, отплевывались! Но ведь ровно такова стратегия отечественной перестройки в целом. В рамках культуры тут все свелось к отмыванию символического капитала и к болезненной рефлексии тех, кто ошибся или опоздал с выбором приоритетов. Тех, например, кто просто работал .