Новый Мир (№ 4 2007)
Шрифт:
Таковы были на тот момент его понятия о поэзии. Впоследствии они изменились, и как поэт Ходасевич замолчал — то ли под тяжестью принятой на себя невыполнимой миссии, то ли, наоборот, — в результате “разуверения в поэзии как подвиге”22.
Но все-таки происходил ли в реальности этот диалог между Ходасевичем и Мандельштамом — или мы его слышим только теперь, по прошествии времени, читая и сопоставляя два таких разных стихотворения о ласточках и о творчестве? Ответить на этот вопрос вряд ли возможно, однако дела это не меняет. Стихи живут и вступают во взаимодействие друг с другом и с нами независимо от воли поэтов, а иногда и вопреки ей — подобно птицам, вылетающим на свободу из родительского гнезда.
6
Владимир
Однажды мы пбод вечер оба
стояли на старом мосту.
Скажи мне, спросил я, до гроба
запомнишь — вон ласточку ту?
И ты отвечала: еще бы!
И как мы заплакали оба,
как вскрикнула жизнь на лету...
До завтра, навеки, до гроба —
однажды, на старом мосту...
<Середина 1930-х>
Это стихотворение принадлежит творчеству Федора Годунова-Чердынцева — героя набоковского романа “Дар”. В романе оно возникает дважды, перебрасывая мост между прошлым и настоящим героя, между его юношеской любовью и новым, зарождающимся чувством — прошлое в настоящем живет и сохраняется. Но при этой ключевой роли стихотворения в сюжете романа сам автор читателю подсказывает, что оно символично и воспринимать его надо шире контекста любовной истории: мать героя “как-то не связывала его с памятью молодой женщины, давно умершей, которую Федор в шестнадцать лет любил”. В “Ласточке” запечатлен миг, в котором вечность открывается героям в их общем переживании. “До завтра” означает “до гроба”, “однажды” означает “навеки”, и крик ласточки воспринимается как вспышка самой жизни, мгновенной и бесконечной. Главное в этом стихотворном отрывке — память, это она дает мгновению вечную жизнь, сохраняя его не только “до гроба”, но и “навеки”.
Это самое мгновение, которое герои клянутся запомнить, остается “навеки” в поэтических строках. Память движет творчеством (вспомним “Ласточку” Мандельштама); память — ласточка — муза, такой выстраивается образный ряд. Мы знаем о герое “Дара”, что именно то его юношеское чувство, отраженное в “Ласточке”, послужило началом “стихотворной болезни” — рождению поэта в человеке. В последней строфе “Университетской поэмы” (1927), обращаясь, по примеру Пушкина, к своей музе, Набоков ее сравнивает с ласточкой: “<...> Довольно, муза. До разлуки / прошу я только вот о чем: / летя, как ласточка, то ниже, / то в вышине, найди, найди же / простое слово в мире сем, / всегда понять тебя готовом; / и да не будет этим словом / ни моль бичуема, ни ржа; / мгновеньем всяким дорожа, / благослови его движенье, / ему застыть не повели, / почувствуй нежное вращенье / чуть накренившейся земли”. Муза-ласточка ищет “простое слово” не на земле, а в небесах, евангельской цитатой это подчеркнуто: “Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше” (Мф. 6: 19 — 21). Музу-ласточку призывает поэт не остановить мгновенье, а благословить его бесконечное движение, уподобленное вращению земли.
Как вечность отражается в мгновении, так в девяти коротких строчках “Ласточки” сказалась вся художественная философия Набокова, а в самой ласточке как будто воплотилась его муза — Мнемозина. Может быть, поэтому Набоков, согласно многим свидетельствам, так любил это свое стихотворение.
7
Николай Заболоцкий. “Ласточка”
Славно ласточка щебечет,
Ловко крыльями стрижет,
Всем ветрам она перечит,
Но и силы бережет.
Реет верхом, реет низом,
Догоняет комара
И в избушке под карнизом
Отдыхает до утра.
Удивлен
Устремляюсь я в зенит,
И душа моя касаткой
В отдаленный край летит.
Реет, плачет, словно птица,
В заколдованном краю,
Слабым клювиком стучится
В душу бедную твою.
Но душа твоя угасла,
На дверях висит замок.
Догорело в лампе масло,
И не светит фитилек.
Горько ласточка рыдает
И не знает, как помочь,
И с кладбища улетает
В заколдованную ночь.
1958
“Ласточка” написана Заболоцким в последний год жизни; это отзвук цикла “Последняя любовь” (1956 — 1957), связанного с личной драмой поэта. Сюжет возвращает нас к “Ласточке” Державина: Заболоцкий так же любовно наблюдает и описывает движения птички, так же у него душа поэта уподобляется ласточке и устремляется на встречу с возлюбленной. У Державина, мы помним, была с силою простодушной веры выражена надежда на загробное воссоединение душ. Заболоцкий в целом продолжает державинскую линию в этих стихах, и на фоне общего сходства очевиднее главное различие лирических сюжетов: встреча ласточки-души поэта с душою его возлюбленной не происходит. Их разлучает не смерть, а смерть ее души при жизни — сама жизнь становится “кладббищем”, когда умирает любовь, угасает ее “фитилек”. Уменьшительные суффиксы говорят нам о слабости и хрупкости жизни и в самом поэте: его душа-ласточка “слабым клювиком стучится”, и весь простой и маленький мир этих стихов так непрочен, одна душа “не знает, как помочь” “бедной” другой, и сама “горько рыдает” от этого. Ласточка улетает и возвращается и, как и свойственно ей, оказывается вестницей смерти — но не смерти в прямом и привычном смысле, а смерти любви-души в живом человеке; “на дверях висит замок” — это ведь такая жизненная ситуация! Стихи начинаются светлой дневной картинкой, а кончаются “заколдованной ночью” — безнадежна слабая и как будто последняя попытка души соединиться с другой душой, преодолеть экзистенциальное одиночество в “заколдованной ночи” жизни.
“Ласточка” характерна для поздней поэзии Заболоцкого — она предельно проста, поэтические средства минимальны, но в ней звучит и наполняет ее какая-то очень глубокая интонация. Эту интонацию несет в себе метр — тот самый четырехстопный хорей с альтернансом, о котором говорилось выше, в связи с ранними “Ласточками” Набокова. В генетической памяти этого метра живут такие, например, образцы: “В ризе странника убогой, / С детской в сердце простотой, / Я пошел путем-дорогой — / Вера был вожатый мой” (Жуковский, “Путешественник”, 1809), или: “Жил на свете рыцарь бедный, / Молчаливый и простой, / С виду сумрачный и бледный, / Духом смелый и прямой. // Он имел одно виденье, / Непостижное уму <...>” (Пушкин, 1829). Приведенные стихи Жуковского и Пушкина имеют иномирный отсвет, они говорят о бытийно значимом и непостижном, но форма их проста, как просты и непостижны жизнь, смерть, вера, любовь. В этот ряд встает и бесхитростная “Ласточка” Заболоцкого — она тоже говорит о главном, о любви и смерти; в самом сюжете ее нет утешения, но через этот печальный сюжет что-то “сквозит и тайно светит” — это свет любви, нежности и жалости, исходящий от самых простых слов, уложенных в коротенькие строки: “реет, плачет, словно птица”, “душу бедную твою”. Эта маленькая лирическая драма отрешена от земных обстоятельств, она совершается в духе — на той высоте, где безнадежность невстречи поглощается светом любви.
Перечитав стихи о ласточках, такие разные, мы видим, что ласточка — заветная птица в русской поэзии. Ей поверяются главные темы, она — подруга поэтов, она их уносит на своих легких крыльях туда, откуда сама родом, — в те сферы, где живут вдохновение, любовь, вера, душа. Чаще всего ласточка и воплощает “то, что мы зовем душой” и что так просто определил, обращаясь к ней, поэт: “Тучка, ласточка, душа! Я привязан, ты — свободна” (Александр Кушнер, 1969).