Новый Мир (№ 4 2008)
Шрифт:
Около пятидесяти томов Чарской я вызвал из небытия, я стал чарсковедом и теперь, пожалуй, знаю о жизни и творчестве этой женщины больше всех на всем белом свете. А сколько времени я провел в Ленинской библиотеке, в этом храме наук, превратившемся с распространением инета в прибежище полоумных старцев, девственных кандидатов наук среднего возраста и нищих провинциальных студентов! Иной раз, ожидая заказанные книги Чарской начала двадцатого века — издательств Губинского, Сойкина и Вольфа, — я спасался от скуки тем, что, садясь за часто пустующий столик библиотечного консультанта, давал читателям консультации. Например, однажды к столику подошел интеллигентнейшего вида очкарик аспирантского возраста — в мешковатом костюме с отливом и с потертой кожаной папкой под мышкой — и благоговейно спросил, в каком каталоге нужно искать шифр жизненно необходимой ему
Но были в библиотечной работе и, как говорится, лирические моменты. Один из них таков: я обнаружил между страницами книги Чарской «Княжна Джаваха» сухую травинку, вложенную туда лет сто назад, допустим, слушательницей Бестужевских курсов в Петербурге. Я вообразил эту милую курсистку, одетую в серое шелковое платье с белым воротничком, она сидела с томиком Чарской на скамейке в Таврическом парке, или в Летнем саду, или в беседке на Елагином острове. Я нюхал ломкую травинку и черезвневременной, почти неуловимый запах видел карие глаза курсистки, чугунный изгиб спинки скамьи, деревья, дорожки и гуляющих по ним людей. Казалось, я даже слышал их голоса. И что потом стало с этой девушкой? Нет, нет, я не хочу воссоздавать ее будущую семейную жизнь, пусть курсистка просто переживет Октябрьскую революцию и спокойно умрет 26 октября 1925 года, в день рождения Яна Волкерса, умрет на родине, еще при нэпе, относительно молодой, избавленная от бремени старости, и не важно, где теперь лежат ее кости.
Собравшихся наконец пригласили в церемониальный зал. Мы с Арием сели во втором ряду. Гроб стоял на неком подобии маленькой сцены. С кафедры прочитал короткую проповедь пастор, после него выступил министр культуры с феерической речью, в зале смеялись, затем какой-то бородатый голландский историк, превративший свое выступление в смехопанораму, после него Том, сын Яна Волкерса, спел под гитару жалобную песню. Все аплодировали, кто-то позади меня даже захохотал, а я не аплодировал, представив, как совсем скоро в крематории пламя опалит гроб, сожжет его, примется за седенькие букольки Яна Волкерса, за его одежду и за мою книжку: сгорят обложка и титульный лист с моими именем и фамилией, исчезнет sms Всевышнему, сгорят значки копирайта, номер ISBN и другая техническая информация, сгорят названия новелл в содержании: «DeKotorosl», «Romanceinoosten», «Fusuke» и так далее, сгорят логотип издательства и моя черно-белая фотография, огонь пожрет саму плоть новелл, пепел книги смешается с прахом Яна, этот легонький микс служитель морга соберет в урну, которая будет закопана в землю, или вмурована в стену колумбария, или будет развеяна над островом, на котором жил Ян Волкерс. В общем, что будет с останками Яна дальше, я не знал.
После церемонии мы с Арием возложили свои букеты на специально отведенную для этого часть клумбы, рядом с другими цветами, и покинули территорию кладбища, решив освежиться пивом. Мы отправились в студенческий бар, находящийся рядом с Амстердамским университетом, и выпили там по кружке «PilsnerUrquell» за упокой новопреставленного раба Божия Яна. Еще съели там (тоже заупокойно) по порции отбивной с кровью, затем перешли в другое заведение, потом в третье, и начался настоящий амстердамский пивной серфинг.
Мы ходили по барам и ресторанчикам, пили и ели, и я читал ненаписанный и лучший текст Яна Волкерса, он составился для меня из названий улиц, из надписей на стеклах витрин, из рекламных брендов, из портретов и евросоюзных звездочек на деньгах, из надписей на бейсболках некоторых прохожих, из пунктов следования на электронных табло в трамваях и обрывков разговоров посетителей заведений, сидящихза соседними от нас столами; фрагментарный и в то же время единый — он складывался из вкуса и цвета разных сортов пива, из моего предощущения чего-то торжественного, из неизвестных мне слов, из горения воска на фитиле в плошке, стоящей в центре стола, из взглядов незнакомых женщин, из моих догадок о чужих мнениях…
Когда же стемнело и мы прилипли к очередной барной стойке, Арий выдал мне дубликат ключей от своей квартиры в Роттердаме,
Велосипед я оставил возле очередного бара, а когда вышел через полчаса, его, естественно, уже украли, потому что я из непонятного самому себе чувства протеста не приковал его цепью к специальной парковочной конструкции — одной из вмурованных в мостовую изогнутых металлических труб, — хотя прежняя владелица отдала мне эту цепь с замком, обмотанную вокруг рамы, и ключ к замку. Я пешком дошел до бара «In ‘tAepjen»3, выпил там два двойных пива «Grimbergen», сваренного католическими монахами одноименного монастыря, и в моем сердце ненадолго поселились два маленьких католических Христа. Я чувствовал их, пока шел от «In ‘tAepjen» к железнодорожному вокзалу, на душе было невероятно благостно, и я даже негромко пел стих из 140-го псалма Давида: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою…»
Через час я ехал в поезде Амстердам — Роттердам, сидя на мягком диване, и, глядя на летящие мимо огни, почти везде удлиненно отраженные в каналах, думал о том, как бы мне продержаться и не заснуть до Роттердама. Не хотелось, чтобы на конечной меня кто-то будил, это было бы неправильно, ведь одно дело — стоически уснуть в подмосковной электричке и быть обворованным шпаной и совсем другое — в таком удобном поезде, на глазах у пожилой супружеской пары, сидящей напротив, нет, это было бы отвратительно, и я, прижавшись лбом к холодному стеклу, силясь не закрыть глаз, осоловело смотрел на несущуюся справа налево колыбель демократии, на ее дороги, фонари и окна, на поблескивающие рельсы соседнего пути, на опрятные до дикости станции и на людей на перронах.
И еще я думал о том, что не знаю, где заканчиваются одни земные понятия, а где начинаются совсем другие, где заканчивается точка в конце предложения, а где начинается крохотная вмятина на бумаге, оставленная концом стержня, где заканчиваются египетские глаза европейских мусульманок, а где начинается патриотизм чеченских сепаратистов, где заканчивается мобильная связь, а где начинается половая, где заканчивается вещь, а где начинается ее идея, где заканчиваются национальные парки, а где начинаются общечеловеческие леса, где заканчиваюсь я, а где начинается монастырское пиво4, где заканчивается последняя строчка посмертного текста Яна Волкерса, а где начинается химическая реакция, где заканчивается формула из учебника по высшей математике, а где начинается архитектоника в стихосложении, где заканчивается книга Уэльбека «Возможность острова», а где начинается остров Тессел, на котором жил Ян Волкерс.
Когда я, взяв за девять евро такси от станции, доехал до квартала на восточной набережной Маасского затона, Арий уже был дома. Точнее, в своей двухэтажной многокомнатной квартире с видом на затон с одной стороны и на крыши квартала — с другой. Мой издатель-капиталист жил в ней один.
Я выпил полстакана апельсинового сока с выжатой в него половинкой лимона — для бодрости — и сказал Арию, что серфинг закончился нормально, что мне жаль Яна Волкерса, ведь Голландия осиротела, утратив этого старика. Арий ответил, что ему тоже очень жаль Яна Волкерса, затем мы решили, что Волкерс и так пожил достаточно, грех жаловаться, каждому бы столько прожить. В зале на втором этаже, объединенном с кухней, мы включили музыку — Ивана Хандошкина, Сонату № 1 для скрипки соло. Арий, слегка пошатываясь, занялся приготовлением цыпленка табака, а я хотел позвонить в Англию своей Ами, но не смог, потому что мой российский сотовый оператор на всякий случай приостановил оказание услуг, решив, наверно, что я уехал навсегда. Дозвониться Ами с телефона Ария я тоже не сумел, запутавшись в кодах.