Новый Мир (№ 5 2004)
Шрифт:
А тебе, друже, надо укатываться1. Всякие фарберы2 и прочая нечисть тебя отрежут от источников и слопают. Это верно. Я все время твержу об этом здесь, но кто же нас слушает?
Жене привет. Целую ей ручку.
Будь здрав, дорогой, и не забывай.
1Речь идет о желательности переезда Семина из Ростова-на-Дону в Москву. Мысль о смене места жительства стала для Семина, как видно из его писем, особенно актуальна летом — осенью 1977 года, что позволяет предположительно датировать данное письмо Домбровского тем же временем.
2См. примеч. 5 к письму II.
Раздвигающие
Кронгауз Максим Анисимович — лингвист, доктор филологических наук. Родился в 1958 году в Москве, выпускник филологического факультета МГУ. Ныне директор Института лингвистики РГГУ; автор научных монографий и популярных статей на темы языкознания, культурологии и педагогики. С 2001 года неоднократный автор “Нового мира”.
Мертвая Парма
“Зеленое золото Вагирйомы тускло отблескивало сквозь прорези в кожаном шатре, расшитом понизу багрово-красными ленточками. Шатер стоял на помосте, укрепленном на спинах двух оленей, что устало шагали за конем хонтуя. Позади остался извилистый путь от родного Пелыма: через многие хонты своей земли, через священное озеро Турват, на жертвенники у Ялпынга, по отрогам Отортена и на полдень по Каменной Ворге до самых Басегов. Хаканы встречали караван, меняли быков, помогали тянуть лодки вверх по рекам, тащили через перевалы и прощались, отправляя вместе с хонтуем по два-три воина от своих селений. К тому времени, как Вагирйому довезли до Чусвы, у Асыки уже собрался сильный отряд в семь десятков манси. Оставив плоты у последнего павыла перед устьем Туявита-Сылвы, хонтуй повел караван лесами напрямик к Мертвой Парме”.
Пока я набираю на компьютере первый абзац романа Алексея Иванова “Сердце Пармы” (появился в 2003 году), спел-чекер неутомимо подчеркивает красной волнистой линией неизвестные ему слова. Таких подчеркиваний набирается семнадцать. Много. Удивительно, что он знает слово Парма, наверное, перепутал с чем-то из итальянской жизни. Из неопознанного какое-то количество слов относится к именам собственным, но, честно говоря, не всегда понятно даже, о чем идет речь, о человеке ли, реке ли, горе или какой-то неведомой силе. Обилие незнакомых слов затрудняет и понимание слов знакомых. Я, например, уже не возьмусь сказать, что означает “на полдень” (на юг?). Читать трудно, текст малопонятен, и ленивый читатель должен сразу отложить книгу.
Про ленивого читателя я запомнил со студенческих лет, когда нас учили писать курсовые работы. Писать надо для ленивого читателя, который, чтобы понять текст, не будет перелистывать страницы, смотреть словарь, приложение, схему в другой главе, говорил мой научный руководитель. Ленивый читатель, если ему непонятно, просто закроет ваш текст и забудет о нем. А ленивый читатель — это практически любой из нас. Неленивые читатели — такая же редкость, как талантливые авторы. Речь шла, естественно, о научных текстах.
Все сказанное только что может создать впечатление, что я не одобряю Алексея Иванова и что мне не понравился роман “Сердце Пармы”. Это не так. Мне не только понравился роман, но я к тому же дочитал его до конца, оставаясь при этом, как обычно, ленивым читателем. Тем не менее я хотел бы отвлечься от оценки романа, если это возможно, с тем чтобы сосредоточиться на его языке.
Когда говорят о языке писателя, сразу вспоминаешь Толстого, Достоевского или Тургенева, как будто в двадцатом веке у писателей не было своего языка. В лучшем случае приходят на ум Платонов, Зощенко, Булгаков, но не более (точнее, не позднее) того1. Конечно, с этим легко спорить и приводить опровергающие примеры (еще будут написаны работы о языке Солженицына, Искандера, Стругацких и многих других), но определенная психологическая реальность за этим стоит. Двадцатый век стал своего рода площадкой для большой литературной игры, в которую хорошо если приглашают поиграть читателя. Как правило же, автор — главный игрок на этой площадке — оставляет
Это замечательный и уникальный случай, поскольку речь не идет в полной мере о стилизации. Да, “Сердце Пармы” — исторический роман, и, наверное, элементы стилизации в нем есть. Но я готов утверждать, что написан он вполне современным языком. Другое дело, что современный литературный лексикон расширен в нем значительным образом за счет малоизвестных историзмов, этнонимов (названий народов) и топонимов (названий географических объектов). Настолько малоизвестных, что читатель с обычным лексическим запасом порой перестает понимать текст.
У меня есть знакомый, который любит читать энциклопедии и словари. Таких людей в мире, пожалуй, немного, но они все же встречаются. Уникальность моего знакомого состоит в том, что он не просто любит читать эти книги, а читает их подряд, как вполне обычный текст. Просвещенный (дабы избежать слова “продвинутый”) читатель понимает, что этот жанр книг относится к классическим гипертекстам, не предназначенным для линейного чтения. Более того, особо просвещенный читатель сознает и то, что никакой текст не предназначен для линейного чтения. А мой знакомый, наплевав на прогресс и просвещение, берет энциклопедию и читает ее от корки до корки. Так вот, этот человек утверждает, что неожиданно большой процент слов в энциклопедии и, что еще более удивительно, в словаре русского языка неизвестен любому читателю. Кого-то это, наверное, удивит, меня в свое время удивило, но я совершенно не думал, что этот принцип может в какой-либо степени распространяться на художественное произведение.
Вообще, примеры расширения лексики прозаических произведений существовали и раньше. Кроме упомянутых выше исторических романов это романы фантастические, а если вернуться к обычной прозе, то можно вспомнить и Шолохова, и писателей-деревенщиков, использовавших всякие диалектные словечки. Расширение лексики имело и имеет очень разные цели. Это может быть просто языковая характеристика героев или попытка создания особого колорита. В силу недостаточности обычного языка это происходит довольно редко. Новый язык в таком случае начинает в полном смысле слова творить мир. Наиболее примитивный вариант такого “творения” представлен как раз в фантастических романах. Всякие переводные бластеры и скорчеры — пример не слишком искусного создания “футуризмов” (по аналогии с историзмами) — слов, обозначающих несуществующие реалии и тем самым создающих эти реалии в некотором воображаемом мире. Но даже и здесь существуют удивительные прорывы, достаточно вспомнить знаменитого чапековского “робота”, вошедшего во все языки. Вот уж кто словом действительно создал новую реальность.
Гораздо более изысканными были приемы Стругацких, с помощью расширения лексики создававших не конкретные предметы, а своего рода виртуальную реальность, социальную, психологическую. Я до сих пор помню мокрецов, грустецов, интелей, не говоря уж о сталкере , почти вошедшем в русский язык (здесь, правда, свою роль сыграл и фильм Тарковского). Причем Стругацкие никогда не объясняли новые слова, а их понимание приходило в процессе чтения, часто читатель и герой одновременно разгадывали лексические головоломки.