Новый Мир (№ 5 2004)
Шрифт:
Паутина
Интересно с этой точки зрения взглянуть на сегодняшний русский кибер-панк. В 2002 году издательство “Амфора” опубликовало фантастический роман “Паутина”, выложенный в Интернете еще в 1997 году; автором его значится Мерси Шелли, известная в русском Интернете виртуальная личность2. В романе много языковой игры, специфических интернет-каламбуров. Например,
“Все Новые Нетские — это хорошо забытые Старые Датские”3;
или:
“Сетература отличается от литературы всего одной буквой — у литературы чИтатели, у сетературы — чАтатели”;
или:
“Можно крякнуть „на раз”, но тогда это сразу заметят. А для постоянного юза это не годится. Тут надо быть тише кулера, ниже драйвера. Например, узнать чей-нибудь пасс и втихаря его юзать”;
или:
“Мой комп — моя крепость”;
или:
“Жидкая память — это
В тексте много языковых находок. Мне, например, больше прочего нравятся худло (вариант — худл; замена в будущем устаревшего словосочетания художественная литература ) и отсюда специалист по худлу, а также компфетки (легкое подмигивание Набокову) и выражение Ясный пенть! Однако самым замечательным свойством этого текста оказывается то, что часто невозможно отличить авторскую выдумку от реально существующих жаргонизмов. По крайней мере все эти бэкапить, юзать, апгрейд, мать, клава, комп, линк, сетература, чат и прочая существуют и вне “Паутины”, только они, скорее всего, неизвестны обычному образованному (но не продвинутому) читателю.
Так что “Паутина” только развивает определенную игровую тенденцию расширения языка, существующую в Интернете, о чем стоит сказать два слова. Ведь по существу Интернет — это один большой текст, или гипергипертекст, который, правда, пишут не писатели.
Писатели, как мы видим, слова иногда придумывают, но чаще просто повторяют чужие изобретения. Язык же пускает в себя новые слова крайне неохотно и при случае избавляется от всякой шелухи. После неловких попыток прорваться в литературный язык многие слова бесследно исчезли, и о них никто уже не вспоминает. Слова задерживаются в языке только тогда, когда в них нуждаются. Когда в жизни появляются и сохраняются настолько важные понятия, вещи, явления, что для них необходимо простое название. Именно такой областью зарождения новых слов стал сейчас Интернет. В нем вообще все новое, и все это требует названий. Некоторые слова уже практически вошли в русский литературный язык: например, сам Интернет, сайт и некоторые другие. Большинство из них относятся к заимствованиям, но это совершенно необязательно. Иногда уже существующие русские слова приобретают новые “интернетные” значения, например, слово сеть . Большинство слов существует пока только как профессионализмы или жаргонизмы, и неизвестно, попадут ли они в основной лексикон русского языка.
Можно ли точно предсказать их судьбу? Пожалуй, нет, наука вообще редко делает стопроцентные прогнозы. Но вот, говоря ненаучно, угадать, опираясь на вполне научные основания, можно. То есть заняться лингвистической футурологией.
Скорее всего, жаргонизмы, возникшие благодаря языковой игре, либо так и останутся жаргонизмами, либо просто отомрут. Едва ли перейдут черту между жаргоном и языком такие слова, как емелить, мыло или хомяк, построенные на случайном созвучии их английским e-mail u/ и home page . Слишком ощутима эта случайность, слишком ощутима игра. Кстати, сами по себе названия животных вполне могут получать новое компьютерное значение, например, слово мышь, возникшее как перевод английского mouse, или специфически русская собачка в электронном адресе.
Особенно же интересно, когда новые слова возникают не для специфических интернетных явлений, а для чего-то вполне привычного, но помещенного в Сеть. В этом явно видна попытка интернетного сообщества отгородиться от обыденной жизни, переназвать по возможности все, потому что нечто в Интернете — это совсем не то же, что нечто в старой реальности. Отсюда такие игровые монстры, как уже достаточно привычная сетература (вместо сетевая литература) или пока одноразовое сетикет (вместо сетевой этикет). Не приживутся они, если только интернетное сообщество не отделится окончательно от прочего народу. Потому что сетература уж слишком плавно перетекает в литературу, чтобы обыденный язык позволил себе роскошь иметь целых два слова для по существу одного понятия. А надо будет подчеркнуть идею “Сети”, так и словосочетанием не побрезгуем.
Но самое-то главное — это поиск слова для самоназвания. Чего тут только нет. Сетяне, сетевые, сетенавты, сетевики, сетеголовые, нетские (от англ. net —
Что же будет? С почти стопроцентной вероятностью — ничего. Интернетное сообщество растворится в человечестве, или, точнее, наоборот — человечество плавно вольется в Интернет, и никакого особого интернетного люда не будет, а все понемножку будут жить то в простой реальности, то в виртуальной. А раз так, то и специального слова не понадобится.
Таким образом, роман “Паутина” — всего лишь маленький осколок большой паутины, и, значит, его лексика — это уже не бластеры и скорчеры и даже не интели и сталкеры из романов Стругацких. Такое письмо можно было бы назвать “эффектом хонтуя” — по первому абзацу романа “Сердце Пармы”. Этот эффект получил чрезвычайное распространение в сегодняшней литературе. Здесь надо упомянуть и молодежную прозу, частично написанную на молодежном сленге, и детективные или бандитские романы с активным использованием блатного арго. В свое время Э. Бёрджес в “Заводном апельсине” использовал придуманный им молодежный жаргон с большим количеством славянских корней, что произвело сильный эффект на читателя. Чаще, правда, мы сталкиваемся не с реальным расширением лексики, а с единичными употреблениями, которые скорее демонстрируют, что автор в принципе знает этот вариант русского языка и может на нем разговаривать. Так, в текстах И. Денежкиной, одного из самых известных представителей молодежной прозы, я обнаружил лишь несколько слов типа “децл”, но никак не особый молодежный язык.
Дефекты сладостного стиля
Приведу все-таки еще один пример сознательного расширения русского языка. Роман Василия Аксенова “Новый сладостный стиль” (опубликован в 1997 году) снабжен комментарием, занимающим десять страниц. В основном это толкование особых “англо-русских” словечек, встречающихся как в речи героев, так и в авторской речи. Например, в основном тексте В. Аксенов пишет: “Однажды пришел старый кореш, актер „Современника” Игорь Юрин, который три года назад „дефектнул” из Совдепа и в Париже женился на марокканке…”, а в комментарии уточняет: “… дефектнул … (от английского to defect — нарушил долг, дезертировал)”. Приведу еще несколько примеров без комментария (то есть без объяснения значения) и полагаю, что для тех, кто не знает английского, они покажутся по меньшей мере странными:
“Временами ошеломлял громогласный пейджинг”;
“— Шатапчик, мама! — пресек ее муж. — Дома только по-русски!..”;
“Ясность вносило только ядро солнца, висевшее над грядой в мутном вареве городской поллюции, имея в виду только американский, никоим образом не русский смысл этого слова”;
“Где тут мой кьюти дики-прики? Дай-ка я его накрою своей вэджи-мэджи!”.
Можно предположить, что лишь отчасти этот роман написан на брайтонском диалекте русского языка, а в большей степени автор увлечен своей собственной языковой игрой. В пользу этого предположения говорят два последних примера, где Аксенов играет на столкновении двух языков. При этом кажется практически невероятным, что найдется какой-нибудь русский (включая и самого автора), который действительно, говоря по-русски, использует слово поллюция в “американском смысле”. Причина очень проста: этому мешает как раз русский смысл. Точно так же употреблению пейджинга в данном значении помешает уже заимствованный из английского пейджер, а дефектнуть — слово дефект в русском языке. Особенно нелепы для коренного русского уха, вдоволь наслушавшегося рекламы типа “Сникерсни!”, “сникерсы на каучуке” (с комментарием: “от англ. sneackers — спортивные туфли, кроссовки”).